«Раньше смерти не помрем!» Танкист, диверсант, смертник

Вместе с дедом они рубили шашками лозу. Вскоре Ванька в совершенстве освоил основные премудрости владения холодным оружием. Достаточно натренировавшись в пешем порядке, дед как-то нацепил шашку в ножнах на бок и, крякнув, еще достаточно бодро запрыгнул на коня.

– Куда ты, старый! – всплеснула руками с крыльца жена.

– Молчи! – выкрикнул дед, распрямляясь в седле. – Ванька, гляди! Хорошенько гляди!

С характерным лязгом высверкнула выхваченная из ножен сталь. Ванька следил за поджарой, напружиненной фигурой деда, как, перегнувшись в седле, он ловко рубил воткнутые поверх плетня ветки кустарника. Гордо шагом подъехал к крыльцу, перекинув ногу, молодо спрыгнул на землю прямо из седла. И тут же, болезненно сморщившись, ухватился рукой за поясницу.

– Э-эх!.. – только и произнесла бабка укоризненно. Однако в глазах ее, смотревших на деда, Ванька уловил искорки неподдельного восхищения.

– Молчи, – пробубнил свое дед. И, распрямляясь и оглаживая седые усы, произнес:

– Вот вернется Евграф…

Вскоре Ванька безжалостно крушил с коня выставленные на плетень старые глиняные горшки, кринки и воткнутую лозу. Босой, без седла, управляясь одними поводьями, он со свистом орудовал клинком, голыми пятками заставляя коня гарцевать и приплясывать вокруг ограды. Дед с восторгом наблюдал за внуком. Бабка беззлобно ворчала:

– Всю посуду мне перебьете, окаянные…

Тем летом Ванька начал самостоятельно гонять лошадей в ночное. Их неизменно сопровождал здоровенный барсуковский пес по кличке Мефодий. Мальчишка до утра жег в степи костер, лежа на старой дедовской бекеше, смотрел на мерцавшие в вышине звезды и был совершенно счастлив, упрятав босые ноги под теплое мохнатое брюхо вытянувшейся рядом с ним собаки. Пес, положив голову на лапы, время от времени настороженно поднимал уши и сдержанно порыкивал, а иногда и погавкивал на ходивших в округе стреноженных лошадей. Те перекликались в ответ протяжным ржанием. Обратно Ванька, без седла, лишь вцепившись в длинную гриву, гонял коня по влажной утренней росе, а Мефодий, по размерам смахивавший на порядочного теленка, как щенок, с веселым лаем мчался рядом.

Самым дорогим подарком была для младшего Барсукова дедовская шашка, которую тот передал ему осенью шестнадцатого года. Боевой клинок, еще с турецкой войны, Ваня вынес из дома и спрятал под соломенной крышей амбара. С тех пор не проходило и дня, чтобы он не брал его в руки.

Однажды ранней весной, после прочтения долгожданного отцовского письма с фронта, в котором высказывалась уверенность, что этот год войны наверняка станет последним и победным, на хутор пришли очередные известия из станицы. Ванька помнил, как помрачневший дед стоял в хате возле почерневшей старинной иконы. Пробормотал себе в седые усы:

– Бесовщина какая-то приключилась…

И, тут же широко перекрестившись на икону, промолвил:

– Прости, Господи, нас грешных, и помилуй…

Озадаченный и напуганный, Ванька закрестился в сенях вслед за дедом. Только позже он осознал, что именно тогда было получено известие о падении монархии в России.

Семнадцатый год прошел в каком-то тревожном, глухом гудении. Ваня, разумеется, не мог взять в толк всего происходящего вокруг. Да чего там он – седобородые старики зачастую не понимали, что происходит не только в стране и в мире, но и у них в области. Слухи ходили один невероятнее другого. Когда Барсуковы приезжали на бричке в станицу, дед подолгу беседовал со своими старыми знакомыми. А в это время бабка в сопровождении Ивана закупала в лавке керосин, спички, соль, мыло. Ваня отметил также, что в станичном храме, куда они приезжали по церковным праздникам, на службе у отца Георгия отчего-то становилось все меньше и меньше прихожан. Зато по осени в станице появились непонятные собрания, на которых кричали и размахивали шапками местные и заезжие ораторы. Это называлось неслыханным доселе словом «митинг». Впрочем, на их маленьком хуторе по-прежнему все было тихо и спокойно.

Когда выпал снег, бабка отправилась одна в станицу, возвращалась напрямки по уже покрывшемуся льдом Дону и сильно простудилась. Ваня слышал, как дед, ворча на нее, что не дождалась, когда он починит поломавшуюся после предыдущей поездки бричку, сноровисто скакал по дому в одном носке, всю ночь топил самовар и заваривал какие-то травы, на которые ему указывала лежавшая на кровати бабка.

Всю ночь на дворе протяжно выл в своей конуре Мефодий.

– Да заткнись ты! – разозлился вконец умаявшийся под утро дед, выскочил на крыльцо и запустил в сторону собачьей будки поленом.

Бабушку хоронили в декабре. Понуро запрягавший бричку у дома священника Барсуков-младший видел, как стоявшие на крыльце дед и отец Георгий о чем-то говорят, глядя в его сторону…

В начале восемнадцатого года продолжали ехать домой с фронта казаки. Дед воспрянул духом после полученного накануне письма и довольно мурлыкал себе под нос:

– Вот вернется Евграф…

Мальчик перечитывал дорогое письмо, как и все предыдущие, неизменно заканчивавшееся фразой «жму руку, Ванька», и убирал его в данную отцом Георгием книгу.