«Раньше смерти не помрем!» Танкист, диверсант, смертник

Накануне ночью Барсукову приснился дед. Второй раз за всю жизнь. Явился в своем мундире с вахмистерскими погонами, чинный и торжественный. Постоял молча и, чуть улыбнувшись, кивком головы позвал за собой. Повернулся, медленно пошел, не оборачиваясь, в предутренний туман. Показалось, будто где-то дальше в тумане есть еще какие-то фигуры. Оживший, глянул с фронтовой фотографии отец в казачьей форме и тоже улыбнулся так, что у Барсукова внутри все замерло от теплоты и счастья. Мелькнули мысли о доме, в котором Иван не был очень-очень давно. И которого вроде как не было, но сохранялось такое ощущение, будто бы он точно где-то есть. Такой как прежде, целый и невредимый. Барсуков понял все прямо тогда, во сне, еще не проснувшись. А проснувшись, сразу же сел писать письмо жене. В паре абзацев обратился напрямую к детям, как когда-то писал ему отец. Суждено будет получить – подрастут и прочитают сами. Письмо было самое обычное, чтобы не расстраивать близких раньше времени. Но он уже точно знал, что оно последнее. Конечно, он не стал ничего пересказывать Витяю, а вместо этого проговорил своим привычным уверенным тоном, в котором не было и тени горечи или расстройства:

– Танкисты, брат, они как кузнецы: немножко знают все наперед.

И полушутя-полусерьезно добавил:

– Я и так уже давно все приличия нарушил – который год воюю…

Витяй вспомнил вдруг первые дни войны и первые бои, Матвея Москаленко – тот тоже сказал ему в день своей смерти, что погибнет. Так и вышло. Наверное, стоило, но у Коломейцева сейчас язык не поворачивался разубеждать Барсукова. Он протянул руку и взял письмо.

– А я проживу долго, – ни с того ни с сего брякнул Витяй, и ему вдруг стало от этого очень неловко.

– Так и будет, – уверенно сказал Барсуков и широко улыбнулся.

Со стороны передовой раздавалась беспорядочная канонада. Отдельные снаряды залетали в перелесок, укрывавший танки. Несмотря на это, экипаж Коломейцева уже успел разузнать, где находится кухня. Прямо на танке съездили за кашей. Пора было возвращаться в свою часть. Высунувшийся из люка на башне Витяй с ходу заметил какую-то суету вокруг того места, где полчаса назад стояла машина Барсукова. Командирская «тридцатьчетверка» и сейчас была там, целая и невредимая.

– Стой! – движимый смутным предчувствием, крикнул Коломейцев механику и, спрыгнув на землю, пешком подошел ближе. Из разговоров сбежавшихся танкистов он узнал о смерти комбата. Когда майору доставили очередной пакет, он открыл верхний люк и высунулся наружу. Пролетавшей мимо болванкой Барсукову оторвало голову. Витяй замер и не стал подходить ближе. Да и какой был в этом смысл? В памяти тут же возникли слова Ивана Евграфовича о расставании с головой. Предчувствия предчувствиями, но чтобы так буквально…

Коломейцев окинул взглядом картину перед ним – танкисты открыли люки, лезли внутрь, но Витяй понимал, что то, что они сейчас достанут из башни, уже не будет иметь никакого отношения к Ивану Евграфовичу Барсукову. Коломейцев нащупал на груди под комбинезоном в кармане гимнастерки переданное ему письмо и застегнул клапан кармана на пуговицу. Затем посмотрел куда-то выше, в сторону деревьев, постоял несколько секунд и, развернувшись, решительно двинулся к своей машине.

– Лезь в башню! – еще издали крикнул механику.

И, привычно занырнув в водительский люк, ухватился за рычаги. Расшвыривая землю из-под траков, «тридцатьчетверка» рванула к концу перелеска.

14

Они расположились сразу за опушкой леса, там, где начиналось поле с золотистой спелой пшеницей. Неубранные хлеба медленно осыпались. В конце августа тысяча девятьсот сорок первого года убирать их было некому.

– Бросьте, Цойлер, – морщась от боли, проговорил Кнапке.

Обе ноги его были прострелены автоматной очередью.

– Лежите спокойно. – Земцов сноровисто обработал и перебинтовал раны. – Уж поверьте, кое-что я в этом понимаю. Не смертельно.

– Вам со мной не уйти.

– Ну, это мы еще посмотрим.