Раны Армении

— Иль отыми у меня сердце, иль укажи мне путь,
О благий создатель небесный.
Иль душу мою вынь и возьми к себе,
Иль окажи мне с небес своих помощь!
Пока на плечах голова у меня,
Осыпай меня хоть ливнем огня, —
Охотно закончу земные дни,
Лишь бы тело мое лежало в Ани.
Да ослепнут очи, если они
Не узрят больше твердынь Ани.
Коль с горя умру, хоть кости одни,
Мой древний Ани земле сохрани!
О пусть сойдет душа моя в ад,
Мой родной Ани, моих предков сад, —
Коль камни твои мой прах приютят, —
Тогда бы в раю я не был рад
Проклятье, твой постигшее дом,
Пускай поглотит меня живьем.
Коль лоб покроет твой светлый прах, —
Чего мне тогда искать в небесах?
Святой Ерзынкаци, святой Ерзынкаци,
Если я в Ани не отстрою дворцы,
Тогда возликуй, — пусть молнии меч
Упадет с небес мою грудь рассечь
О камни святые, я жизнь отдам
Этим гробницам, стенам, церквам, —
Но ежели нет свершенья мечтам,
Тогда пусть камнем я стану сам
На коленях я камнем стоять готов,
Прохожим кричать на сто голосов
Устами каменными без слов:
Зачем вы покинули град отцов?

10

Чуть забрезжило утро, как князь и доблестный генерал-майор Мадатов встал ото сна. Поглядел на Шамхорскую равнину[174], отдал, какие нужно, приказания по войску, а сам, сверкая орлиным взором, — взяв с собой епископа Григора и несколько влиятельных армян, — стал обходить расположение войск, глядел в подзорную трубу на горные вершины, на овраги и делал свои приготовления на случай внезапного нападения врага

Войско, правда, было очень немногочисленно, но им командовал Мадатов, — а имя его заставляло дрожать горы и ущелья, его почитали за бога, при одном упоминании о нем у персов душа уходила в пятки, а его верный народ, с кровью в глазах, с дыханием в устах, воодушевленный, готовый пожертвовать головой, стоял за ним, решив либо всего лишиться — дома, хозяйства, детей, жен, скота, богатства, — все отдать, либо вонзить врагу в глаза русский меч.

Пробили зорю, совершили утреннюю молитву, — но никто еще не знал, куда выступают.

Персидское войско заняло Гянджу и Карабах, с этой стороны, Памбак и Шурагял — с той. С одной стороны, Абас-Мирза, с другой — Гасан-хан, все разрушая и опустошая, дошли до Тифлиса, чтобы дальше идти — как уже говорилось — на Петербург. Тифлис так и ждал с часу на час, что вновь огонь Ага Магомет-хана посыплется на его голову.

Ермолов пустил в ход все возможные средства, всё свое искусство.

Мадатову предстояло стать спасителем Грузии и показать миру, что огонь былой доблести, пламя храбрости еще сохранились в душах армян, что фимиам их верности еще струится, и когда-нибудь, подхваченный ветром, обдаст весь мир своим благовонием, а огонь сожжет, испепелит их врагов, разрушит их страны.

Закончив обход, военачальник вновь вошел в свою палатку и позвал писаря записать, что он скажет: надо было ввести противника в заблуждение, что будто такой-то генерал с такого-то места, а такой-то с такого-то идут с несметным войском размозжить голову врага.

В этот самый миг в войске вдруг поднялся переполох. Крикнули: «Караул», с тысячи мест направили ружья.

В войско стремительно въехал некий великан, — он кричал: «Христианин, армянин!» и крестил лицо. Увидев палатку Мадатова, он в последний раз стегнул нагайкой своего коня. Мадатов так и застыл за столом. Не успел он позвать людей, как конь незнакомца вытянул по земле обе передние ноги, фыркнул и из ноздрей его вышло последнее дыхание.

Удалой всадник воткнул копье в землю и, не обращая внимания на караул, ввалился в палатку Мадатова.

Храбрый генерал, будь он европейцем, быть может, испугался бы или, по крайней мере, изумился подобной дерзости, быть может, и наказал бы за нее, но он хорошо знал обычаи нашей страны, поэтому остался стоять на месте и, не дожидаясь, чтобы приезжий заговорил, сам первым спросил, в чем дело.

Ежели конь был в таком состоянии, то в каком же был всадник! Долгое время не мог он пошевельнуть языком. Наконец он пришел в себя и сказал:

— Князь, готовься: они сегодня совершат нападение, а самое позднее этой ночью.