Раскаты

Словно не час поспал Василий, а сутки. Пружинисто прошел коридор, с улыбкой шлепнул дневального по животу — тот так и не понял, замечание ли было это от сержанта за плохо подтянутый ремень или небывало дружеское внимание — и вышел из казармы. Остановился, ослепленный невозможным солнцем, и сквозь большие стекла клубного фойе увидел: киномеханик Шкатула и художник части Васильев уже вовсю сражаются в бильярд. Трахнул в оконную раму кулаком, гаркнул: «Замполит идет!» — и, со смехом проследив, как два прославленных в части сачка, даже не прибрав шары, разбегаются по своим «кельям», довольный, зашагал к парку.

Сначала между ним и художником части Васильевым возгорелась было чуть ли не настоящая дружба, и он часто заглядывал в Генкину «келью» — небольшую, заставленную щитками, рамами и банками с краской каморку за сценой. Но со временем, приглядевшись, Василий охладел к землячку и дал ему прозвище, приставшее намертво — «Клубный клоп». Должность свою сачковую Васильев завоевал вот как: когда на первой линейке карантинной новичковой роты замполит спросил, кто из новобранцев художник, Генка-шустряк быстрее других усек вытекающие отсюда последствия и первым выскочил из строя, хотя рисовал так себе, а в части потом обнаружились прямо-таки одаренные ребята, которые тогда промолчали из скромности. Чего только не изобретал Васильев для того, чтобы обставить свою службу с комфортом и обезопасить себя от любых неприятностей! Он добился, чтобы ему персонально каждый день доставляли из города литр молока — писать плакаты, оказывается, можно лишь зубным порошком, разведенным на молоке. Молоко он выпивал со спокойной совестью, а зубной порошок замешивал на воде и скреплял клеем. В «келье» своей он поставил дощатую перегородку и во внутреннем отсеке, за щитами и рамами, ловко уложил матрац, на котором и дрых полдня, если не с кем было сражаться в бильярд. А чтоб не могли его застать за этим занятием врасплох, ко входной двери всегда приставлял доску, щетку, линейку — они падают с грохотом, художник просыпается, встает и деловито выходит из-за перегородки с какой-либо заранее припасенной вещью в руках… Но вот на обед в столовую, скажем, он не опаздывал никогда, заявлялся туда обычно раньше взвода, успевал схватить черпак для разлива первого или бачок со вторым и делил откровенно бессовестно…

Поволынить у солдат не считается стремлением грешным — солдат, как известно, спит, а служба идет, — но и в этом, как и во всем на свете, должны быть свои границы. Тех, кто перешагивает через них, солдаты не любят и начинают презирать, подшучивать над ними, зачастую довольно злобно. Василий тоже невзлюбил землячка и не упускал случая подкузьмить ему. Будь у него плохое настроение, он наверняка придумал бы на горе бильярдных вояк — ишь, с утра завели баталию, тогда как ребята вон канаву копают да плиты таскают на теплотрассу! — что-нибудь посолонее, но настроение у него после письма, как и у всякого солдата, было отменное. Насвистывая самовольно подвернувшуюся бойкую «Жил да был во дворе черный кот!», Василий бодро топал через выжженный солнцем плац. С юга прямо на городок надвигалась явно дождевая туча, ожидался конец давящей духоте. Все зависит от настроения человека: еще час назад Василий высмотрел бы в надвигающейся туче больше угрожающего, чем радующего глаз. Темно-синяя, глыбастая, она клубилась бурыми прослойками и вся щетинилась острыми углами молний. Атмосфера была явно тревожной, а не миротворно-спокойной. Тем более что от учебных казарм, сопровождаемый дежурным по части старшим лейтенантом Панчишным, улыбаясь, стремительно шел на него полковник Донов.

Поравнявшись с Василием, комбат кивнул — сейчас поедем — и вдруг повернулся всем корпусом к Панчишному, спросил, словно клацнул:

— Как у вас с памятью, Семен Ильич?

Дежурный по части споткнулся, почти наткнувшись на него, и, виноватясь за неизвестный еще промах, затромкал опасливыми глазами.

— Я — у меня… Не совсем понял вас, товарищ полковник…

— Память, говорю, как у вас? Не жалуетесь на память?

— Пока будто нет…

— Да не трепещите вы, ей-богу, — сморщился Донов. С лица его все не сходила нехорошая та улыбка. — Я интересуюсь, как у вас с памятью вообще. Что вы помните дольше — хорошее или плохое? Вообще, из всей жизни?

Спросил и двинулся дальше, дав старлею успокоиться, продумать ответ. Панчишный и намеренно приотстал, выискивая его, и нагнал комбата, доложил:

— Помню я больше хорошее, товарищ полковник. А плохое… я его стараюсь забыть, чтобы жизнь не портить.

— Угм… — издал Донов неясный звук. — И как — удается забывать?

— Будто бы удается, товарищ полковник.

— Ну-ну… А у тебя как по этой части, сержант? — покосился Донов на Василия, свободно шагающего рядом.

Василий шел с готовым ответом, словно чувствовал, что вопрос будет задан и ему. И тяпнул без обиняков: