Раскаты

«…Кажется, только теперь я, Вася, начинаю по-настоящему понимать, почему ты бросил институт. Правду ты говорил, правду. Порой пусто еще идет у нас учеба. (Может быть, только у нас?) Нет, я не говорю, что преподаватели плохие: одних профессоров в институте сколько, а уж кандидатов-то… считай, через одного. Просто многие вынуждены проскакивать материал поверху — программа подгоняет. Представляешь, на всего Льва Толстого не дали и восьми часов лекций. Ну разве можно так?.. Вот и получается, что мы не успеваем вникнуть во что-то по-настоящему. А хотелось бы разобраться, вдуматься, но нет — некогда: часов, к сожалению, дают очень и очень мало. А тут еще практические занятия… Вот так поневоле получаются из нас «поверхушечники», а не учителя.

Но вернусь к учебе, к нашему «широкому профилю». Слова-то, конечно, звучные, многозначительные, а на деле пустые они, обманные. Разве мыслимо так, как подают нам, досконально изучить всю историю, литературу и еще десяток наук? Вот вспоминаю свою на тебя обиду, которую я тогда смолчала. Помнишь, как я с восхищением: рассказала о выступлении в одной газете трех колхозников, которые критиковали одного писателя? Ах, мол, какие теперь все стали грамотные, вон ведь что делают, писателя учат! А ты прочитал потом эту статью и зло осмеял ее, с нею — и меня, выходит. И правильно сделал. Теперь я понимаю, в чем тут дело. Даже по-другому немножко, чем ты. Ты напирал на то, что грамота и ум далеко не одно и то же, но дело не только в этом. Почему бы тем колхозникам и не выступить, если они разбираются в литературе ничуть не хуже учителей нашего пошиба? Думаешь, я вот, без году учительница, знаю литературу лучше, чем наш колхозный бухгалтер Костин? Нисколько не лучше. И все потому, что учат литературе взапуск и в институтах, и в школах. А читают нынче все и много читают. Вот и получается равная усредненность, в литературе тьма-тьмущая знатоков, а в ту же кибернетику каждый не полезет…

Некоторые преподаватели и сами остро чувствуют поверхностность даваемых знаний и часто говорят, что они подносят нам только навыки, что мы, приступая в школах к работе, сами еще и еще раз должны углубляться в материал. Но на это, по-моему, совсем мало надежды: уроки, внеклассная работа, своя личная жизнь — они вряд ли оставят времени на это самое «углубление»… Думала, думала я над всем этим и вот негаданно стала сторонником узкой специализации. Может, и не права я, но кажется мне: уж лучше что-то одно знать по-настоящему, чем помаленечку о многом.

Ну, что-то слишком я сегодня замудрилась. Не мне бы с моими мечтами о будущем лезть в эти дебри. Знал бы ты, чего мне хочется в жизни, о чем грежу часто, — осмеял бы… Просто неспокойно становится, как подумаю о своей учебе. Последовала бы твоему примеру, да не умею ведь ничего делать. И вообще — трусиха я. Тебе куда легче, у тебя все есть, чтобы держаться твердо: и специальность, и сила, и уверенность. И еще что-то… такое… Честно-честно! Чувствую я. Вот читаю твои письма и прямо наяву вижу все, о чем ты пишешь. Может, скажешь: просто потому, что это я читаю твое письмо? Не знаю. Но вот дала вчера Любке Мартьяновой почитать кусок твоего письма, она вдруг и говорит: «Ой, как он пишет-то интересно!» И слова будто те же — и не те…

А скажи, та девушка, ну, Таня Громова, — героиня твоего последнего письма, твоя «капитанская дочка», и вправду есть у вас в части, да? Или ты ее придумал? Ты уж мне лучше наври, если нет такой Тани в действительности. Пусть она будет, хорошо?

Ну вот, докатилась. То сама предлагаю всегда жить только по правде, то сама же прошу обмануть, да?

Ох и мудрецы же мы с тобой! Разве же я тебе о такой правде писала, которую ты не хочешь принимать? Вовсе и не думаю я, что правда должна быть лишь ради самой правды. Я же тебе о той правде говорю, что в лад с совестью. Конечно, одно дело, если подруга моя во время лекций к матери в больницу сбегает или на вокзал — друга встретить. Я знаю, она наверстает, ночь не будет спать, а выучит пропущенное. Выдать ее — значит солгать перед совестью, боясь попортить отношения с деканатом. А если некоторые систематически в парикмахерских торчат, по набережной гуляют во время занятий? Если знаю, что не подхлестнет их даже «неуд» в сессию? Если знаю, что случайные они здесь люди, и почти уверена — не хотят стать учителями? И их прикрывать? Нет, я так не могу… Хотя… в последнее время и сама стала чувствовать себя тут случайной…

В общем, ты понял меня? Правда — по совести. Только это я и имела в виду.

У человека ведь не всегда получается правильно в жизни. И если случится когда-нибудь такое, от чего сам потом сгоришь со стыда, надо иметь силы признаться, а уж поймут ли, простят ли — воля того, к кому ты идешь на суд. Наверно, это — давно для всех истина. Но ведь любую истину, по-моему, каждый человек должен не просто взять и зашвырнуть в багажник башки (во — выдала фразу! не хуже тебя, да?), а открыть ее заново. Вот мы и открываем для себя все новые и новые Америки. И что мне до того, если их давно уже изучили до мельчайших деталек? Самой, самой надо взглянуть хоть одним глазком!

Слушай, Васенька, а ведь мы с тобой… Ну, ладно.

Значит, говоришь, скучаешь?

Не знаю, не знаю…

А ты друга себе найди хорошего (или подругу), вот и легче будет. Как я вот.

Прихожу вечером домой (то бишь в общежитие), а он уже ждет под окном. Я улыбаюсь только и — мимо: ужин надо сообразить, постирать, погладить, к занятиям подготовиться — не до него, в общем. А когда в доме все засыпают, слышу — стучит тихонечко по стеклу. Я подхожу, открываю окно — и начинается… Шепчет, шепчет без умолку. То очень-очень спокойно, однотонно так, то вдруг порывисто, что мурашки по спине. И все такие нежности, каких ни от кого больше не услышишь. Или замолчит и стоит, смотрит, как я пишу тебе свои длиннющие письма… Вот и сейчас тоже. На улице тепло и очень-очень тихо. И стоит мой тополь непривычно спокойно, ни листочком не шевельнет…

А у вас там, наверно, каштаны…

Мне иногда кажется, а порой я просто уверена в этом, слово это красивое, словно от чувашского «каш-каш!» произошло, привести могу строчку из стихотворения чувашского поэта Воробьева: «Каш-каш[4] шумит Кашмашский лес…» А Любка мне в ответ: фу-у, нашла красивое слово — оно же от «штаны»! Насмеялись до слез. Забавляемся таким образом… Марк Ильич за сердце схватился бы от нашей «этимологии».

Какие они, каштаны? А березки там есть? А ромашки? Я бы без них, наверно, не смогла. Не знаю, поймешь ли, но здесь, в городе, со мной часто бывает: стоит закрыть глаза, особенно по вечерам, так сразу вижу ромашковую поляну или березовую рощу, что около лесничества, помнишь? Как я хочу туда! Только обязательно вместе с тобой. Слышишь?

Я в последнее время часто задумываюсь… ну, о наших отношениях, что ли. Жили в деревне почти по соседству, а сдружились случайно. Удивительно это. Очень…

А что еще за страхи тебе там начали сниться? Ну-ка выкинь их сейчас же из головы! Приказываю. Выше голову, товарищ гвардии сержант! Да и что может случиться страшного? Ведь сейчас не война, смерть не грозит на каждом шагу. А все остальное — пустяки. Понятно тебе?!

И все. Больше ничего не скажу.

«До свиданья, друг мой, до свиданья!»

Пиши больше и чаще, я очень-очень жду твоих писем.

Люся».