Раскаты

Может, сам что перемудрил в последнем пакете? Да нет, ничего в нем не должно быть обидного, письмо как письмо, больше ответов на ее вопросы, чем собственных измышлений. Написал, что Танюша Громова, «капитанская дочка», та «бабочка с косичками», правда, частенько порхает по части, она — дочка капитана Громова, командира первой роты. Признался даже, что маленько приукрасил ее в письме, что на самом деле она девочка довольно наглая и прямо допекла его своими пулеметными очередями: «Ты покатай меня, а? Покатай-покатай-покатай!» От бати вон получил за нее замечание: «Командирская машина, представьте, сержант, тоже боевая машина…» (Тоже хорош жук: если его внучку, пучеглазую пигалицу, подвозить каждый вечер до музыкальной школы — «пожалуйста», а капитанскую дочку покатать — не моги!.. Стоп, стоп, гвардии старший сержант! Ну-у, брат, если уж на батю полил, то дальше некуда, дошел до границ непозволительных!)

Еще, вспомнил Василий, осмеял Люсины подозрения насчет особой интересности его писем. На чем и специализируемся — обхахивать всех и вся. (Тут как раз и не переборщил ли до обиды?) Что-де ничего нет банальнее на свете, чем думать, будто все твои знакомые — личности незаурядные, не лучше ли видеть в них и понимать простые грешные черты. А что до его жонглерства словами, то… случается иногда, занимается башка ерундой. Потому как заниматься ей, бывает, нечем больше. Ходишь и тростишь глупости навроде: «Барабаны тараканов нам царапают тревогу» или «Белопенные березы песни белые поют». А то и того лучше: «Пусть клопами краснокаплет потолок»… Ну, и не только одни созвучия. За каждым словом, представляется иногда, — какой-то свой образ, что ли. Вот, скажем, «трава» — это тр-р! ветерок по равнине, «домой» — добраться до моего покоя, «Люся» — люстра, льющая свет (во!), «Валя» (вай-вай, не подумайте чего!) это комбатовская внучка, ей всего 13—14, подвозим ее иногда до музыкальной школы), так «Валя» — вуаль в открытом окне. Видали, чем мы тут занимаемся?.. Признаться честно (хотя и стыдновато), бравый сержант как-то решил, что сие есть божье знамение, и двинул в писатели: сел и накатал залпом страниц пятнадцать об одном случае, постигшем бригаду бетонщиков Братскгэсстроя. Мужик, один пришел к ним в бригаду, Шурков. Раньше был высоковольтником, но сорвался с верхотуры, чудом остался целехонек и взамен на смерть заполучил страх высоты. Даже на стену в два-три метра не поднимался ни за что. И вот сидит он однажды, задумавшись очень, а бригадир Логачев, только что опохмелившийся и потому благодушный, говорит ему непривычно ровным голоском: «На-ка, отнеси Маше». И подает ему фляжку с родниковой водой. А Маша, крановщица, наверху в кабине сидит. Так встает этот Шурков, спокойненько поднимается на башенный кран, отдает воду Маше, спускается обратно и… только тут соображает, что натворил. Раз пять слазил тут же на кран, смеялся, кричал сверху: «Прощайте, товарищи! Шурков тю-тю!» И правда, на другой же день уволился Шурков, уехал на ЛЭП… Все это и решил Василий описать. Но перечитал свое творение и сам же расхохотался. Куда там! Даже бледные тени людей не сумел вывести… Так что зря Люсеньке кажется, что один ее знакомый должен быть какой-то особой личностью, зря. Тем паче что шоферская работа ему страшно по душе. И нужная работа, и важная, романтика дорог… И вообще, «все работы хороши, выбирай…».

Василий — он менял задние скаты «газика» — выпрямился и пнул сапогом в тугую резину. Жаркая игла прошила ногу от большого пальца до бедра, Василий ойкнул и плюхнулся на песок, которым перед инспекторской проверкой аккуратно был присыпан техпарк. И остался сидеть, поглядывая сквозь сетчатую ограду в сторону КПП. Что еще было в письме, после которого она перестала отвечать? Да ничего обидного. Наоборот, он еще похлопал ее в мягкие плечики, по-отечески этак: растете, мол, человек Мишина, растете! Это насчет недовольства ее «широким профилем», дающим узкие знания. Еще подсказал мудрейше: возьми да выступи на эту тему на какой-либо студенческой конференции так же прямо и открыто, как в письме писала. И — наставительно: пусть-де не смущает, что ничего это не даст. Там прорежется мнение, здесь взойдет — когда-нибудь дойдет и до тех, кто утверждает учебные программы.

Ну и все в том письме. Потом, в двух письмах потоньше, ребят расписывал. С их портретами, фразочками и действиями. И никто не в силах угадать, зачем он это делал. Если себе до конца высветить замысел, то для того старался, чтобы постепенно приручить ее к мысли, что естественный зов тоже нельзя отбрасывать, хотя душевная близость, конечно, прежде всего. Подготовить, так сказать, гладкую почву для очищения души… И вот добился: совсем перестала писать…

В таком тягомыслии текли дни Василия Макарова. Он совсем оттолкнулся от солдатских компаний, службу справлял автоматически, а после десяти, как сейчас, только и знал, что выворачивал шею в сторону КПП: не идет ли с почтой Виталька Лосев?