Раскаты

— Нет, Владимир Владимирович, нет. Не нужно мне никаких орденов. Не по Сеньке шапка… Да и вообще — я уже почти не председатель… Да, заявление написано. С сегодняшнего дня. Твердо решено, да… И с уходом не надо. В чем дело? Ни много, ни мало в том, что правление в полном составе выразило мне недоверие. А вы такого человека — к ордену! Глас народа — глас божий… Надо знать свои кадры, Владимир Владимирович!

С треском упала на рычажки трубка. Потом в председателевском кабинете долго шуршала бумага, и тетя Аня услышала странные слова:

— Бедный, бедный Робинзон Крузо. И куда ты попал, елкина мать?! Нет, сюда я больше не ходок…

И долго еще после ухода председателя старая колхозница качала головой, никак не принимая в толк: как это человек может отказаться от ордена? Разве такое бывает?

Подъезжая к дому, Степан Макарович заметил: на крыльце хапужистого соседа сошлась почти вся «топорная артелька». Расселись на перильцах, как цыплята вкруг клуши… Рядом с Фроланом перво-наперво, конечно, расстелилась супруга (и что за привычка сопливая — всюду допускать жену?). Речует, конечно, мордвин Нуйкин, первый дружок и подзузыка вожака (так и не удалось по-настоящему заткнуть орало этому горлопану), — ишь как поваживает рукой и дрыгает хромой голенью… А горбатый Мишенька Костин и братья Горшковы вперлись в него глазами, как совы, и морды вытянули, слушают. Уж досыта перемелят тут сегодня председательские косточки! Еще бы: такой кусок заманчивый отняли прямо от зубов. Ишь как онемели дружно, завидев «газик»… То ли будет еще, то ли будет, когда узнаете, до чего довели председателя. Авось и вы услышите не одну пару ласковых, мир не без понятливых людей…

«Спохватитесь — да поздно будет!» — вовсе уж безадресно пометил Степан Макарович, осаживая машину под своими окнами. Хлопнул дверцу на весь проулок, вторым залпом — дверью крыльца.

Жена встретила у порога, прошелестела испуганно: «К тебе… этот пришел, давно ждет…»

— Кто — «этот»? — громыхнул в голос. — Что ты все шепчешься — вконец онемела, что ли? И свет не зажигаешь, живешь как… крот. Нам нечего таиться и бояться!

Спустил выключатель, увидел поднимающегося с придверной кровати заспанного Петровича.

— А-а, вон кто, — протянул разочарованно. — Здоров, Робинзон. Чего приперся? День-то вроде не банный у нас, аль вши совсем заели?

Лесник промычал что-то, но слова не пробились сквозь свалявшуюся на лице лохматину. Разобрал, когда он пятерней развел волосье ото рта:

— Який ты грубый, Макарыч. Куда ж мне идти, як не сюды? Збишусь я там скоро с моей дурой… И дильце тут одно назрило…

Стягивая с ноги бурый от пыли хром, Степан Макарович криво косился на нежданного гостя — ишь захохлячил тут, нашел себе друга, ну постой, повеселю я тебя, но, увидев, что тот вытаскивает из полевой сумки литровую капроновую фляжку, смолчал. Сейчас очень даже не повредило бы пропустить глоток-другой. И вообще, мелькнуло вдогон, нужен будет этот Робинзон в скорой пенсионной деятельности, еще и вправду первейшим другом станет. От грибов до отстрельного лося — все наверстывать придется, за все некогдашние годы. Ах черт возьми, сколько сил и времени положил, всего себя отдал колхозу, а что заработал? Все поразбежались.

— Супу будете? — тихо спросила от печи жена.

— Отстань со своим супом. Давай соленого чего-нибудь.

Степан Макарович босиком прошел к столу, с приятством ощущая, как холодит крашеный пол разопревшие ступни. Не дожидаясь закуски — пока эта недотепа раскачается! — налил из фляжки полстакана и с ходу вылил в себя. Ожгло, опалило во рту, застряло в горле, поперхнулся, но на вкус содержимое фляжки оказалось довольно приятным.

— О, черт!.. — раздышался еле. — Что это?

— Да то же все — горилка. Как уж чуваши твои бают? Аншарли![5] Молодцы, хо-хо… Только это — перегон. На зверобое. Напротив водки в два раза тянет… — Петрович набулькал в стакан столько же, высосал со смаком, пошлепал темным провалом рта. — Гарна штука! С ней сто лет проживешь.

— Ты — поживешь… — Степан Макарович налег грудью на стол, облокотился и в упор вщурился в гостя: — Ну, что у тебя за «дило»-то «назрило»?

Петрович тоже подался было к нему, желая поделиться, видимо, заботушкой, пригнавшей за семь верст под вечер, но тут подошла хозяйка с хлебом да чашкой малосольных огурцов, плавающих в рассоле, который любил прихлебывать хозяин. Поставила закусь на стол и не ушла, затопталась возле, просительно взглядывая на мужа. Степан Макарович насупился:

— Чего тебе?

— Вася письмо прислал… Третьеводни еще…

— Ну и что? Случилось чего? Выкинул, поди, опять что-нибудь?

— Та нет, пишет — хорошо все…

— Так зачем я-то тебе?

— Та… написал ба ему…

— Возьми да напиши! Он же тебе пишет, маменька!

— Та я… и писать-та забыла…

— Ничего, по букве выведешь. Времени у тебя взавал, не больно раззаботилась о чем. Ну, ступай. У человека вон дело ко мне.