Раскаты

Не сразу понял Степан Макарович, что произошло в конторе после ухода старого плотника. Приезжий бригадир, молча рассматривавший забытые чертежи, вдруг пробормотал: «Да-а… Нет, это нам не осилить. Да и вообще — он и должен строить…» — и как-то незаметно исчез. Члены правления, угостив друг друга табачком, перекинулись неловкими шутками и тоже потихоньку вон из конторы. Демьянов помял-помял в руках свою пушистую фуражку, пожал плечами и — тоже за ним вслед. Вот это уже было хуже. «Коль не поддержал и зам — во всем виноват ты сам», — мелькнула в голове Степана Макаровича услышанная где-то шутка.

Только Максим Васильевич. Костин, главбух, посидел немного за столом, щелкая на счетах и разговаривая как бы сам с собой. Из его слов — и это говорил главбух, трясущийся над каждой колхозной копейкой пожестче «самого Макарыча»! — выходило, что не столь уж дорого и запрошено Фроланом, ежели учесть все. Другой бы за те же чертежи запросил по всем статьям. Они же их с сыном Гришей целый месяц чертили. Весь отпуск просидел над ними его сын. На что уж Григорий-то крепок по этой части — не зря же архитектор городской, — а и то никак не мог угодить отцу… Панно вот внешнее совсем не включил в плату Фролан, хотя спробуй вырежь такое из дерева… Приезжие, они что: поставили каркас — и нет их. Рамы, штукатурка, покраска — опять же своих людей наряжай. А фролановские от и до все сами делают.

— Но все это — пустяки, — сказал под конец главбух, впихивая свои бумаги в школьный портфель. — Главное, какой бы музей заимели! «Синявинский», — говорит. Понимаешь, даже для самого Фролана это — мечта. А уж он-то перестроил за свою жизнь ой как много разного. Нет, не прав ты, Макарыч. Так я и доложу на собрании. А-а, что тут толковать! Совсем очерствел ты, Макарыч, в делах…

Расстроенный бухгалтер вышел из конторы, забыв попрощаться и закрыть за собой дверь. Ее прикрыла тетя Аня, невозмутимо просидевшая весь сегодняшний сыр-бор около бачка с водой, грызя вкусно пахнущие поджаренные тыквенные семечки. Привыкла она к спорам и ругани в правлении, как к тем же семечкам, они стали для нее чем-то само собой разумеющимся и, может быть, просто необходимым. Но то, что произошло в конторе после разбежки правленских, даже ей показалось непонятным и ненормальным.

Оставшись один — тетя Аня в счет не принималась, — Степан Макарович долго стоял у заголубевшего вечерними сумерками окна, дымя махоркой и гоняя по костлявым скулам тугие желваки.

Пожалуй, не было у Макарова на селе человека, отношения с которым устоялись столь тягостные, чем с Фроланом. Началось так и длилось с тех самых пор, когда Степана Макарова впервые выбрали в правление колхоза и назначили бригадиром полеводческой бригады. Это было в сорок пятом, когда мужиков в деревне и на пальцах нечего было считать, вот и выдвинули фронтовика сразу, как только вернулся он в Синявино. На одном из заседаний правления зашел разговор о нехватке рук, и новый бригадир сразу же назвал Фрола Мишина, который не столько работал в колхозе, сколько болтался по дворам с топором и каждый день кому-то что-то вытюкивал: наличники, двери, рамы… Еще тогда заметил Макаров — замялись члены правления при упоминании Фролана и перевели речь на другое. И так было всегда. Словно стена непробиваемая возникала между ними, как только он пытался добраться по-настоящему до этого «тунеядца». И Степан Макарович решил раз и навсегда, что причина тут ясная: все в Лесном чем-нибудь да обязаны мешковатому мужику с топором за поясом. Да и то верно: сам тоже, ставя новый дом, пригласил не кого-нибудь — его же. А никто и не говорит, что не знает он свое дело, но нельзя же поэтому прощать и поощрять крохоборство! Равноправие людей, что записано в законе, должно предполагать, как думал Макаров, и равное к ним отношение. Во всем: и в требованиях к ним, и в оплате их труда. Если, конечно, труд у них один и тот же.