Раскаты

— Ничего… Пустяки… — Донов с усилием выпрямился, достал из кармана платок и закрыл им лицо. Когда он отнял руку, лицо его было прежним, спокойным и гладким. — Бывает со мной иногда… Редко, но бывает. Перенапрягся я тут в последнее время…

Конечно же, он сразу почувствовал неловкость, возникшую из-за его минутной слабости, и неуклюже попытался разрядить обстановку:

— Где вы набрали всю эту дремучую рухлядь? — сказал, оглядывая кресло, на котором сидел, стол, громоздкий дубовый шкаф, стоявший напротив у стены.

— Я… не знаю, — ответил военком, успокаиваясь. — Были еще до меня. А мне нравится. Во всяком случае — надежные вещи!

— Мы находимся в доме управляющего речновской вотчиной графа Салтыкова, — заговорил Василий голосом гида. — Осматриваемая нами комната принадлежала самому управляющему, а соседняя, угловая, была девичьей — в ней жили две его дочери. Другая угловая, самая большая и светлая, содержалась всегда в чистоте и всегда пустовала, она назначалась для наезжающих сюда изредка графских отпрысков и прочих важных персон. Внизу были гостиная, комната супруги управляющего, а еще ниже, в подвале, где сейчас архив военкомата, слуги пороли провинившихся крепостных.

— Вот так да! — развел руками военком. — Столько лет работаю и понятия не имел…

— Молодец! Вот это настоящее к родному краю. А то я знаю много долдонов, которые по каждому шагу кричат о любви к нему, на деле же не знают о нем и на мизинчик, — оживился Донов.

— Значит, салтыковские вы все?

— Так точно. Особенно мы, засурчане. Как у нас говорят: «Мы — потомки братьев-разбойников». То есть потомки тех, кто сбежал в дремучие тогда засурские леса от долгоруких Салтыковых.

— А та Салтычиха, что даже в историю вошла своей жестокостью, имеет отношение к вашим Салтыковым? — спросил Донов. — Да-а, тогда я не завидую вашим предкам. Беспримерный все же была изверг.

Донов, окончательно взявший себя в руки, и военком, повышенно заинтересованные историей дома, в котором находились, прошлись по комнате, осматривая, и ощупывая мебель. Делали это не спеша, выжидательно посматривая друг на друга. Донов, свалив тяжелую обязанность на майора, выжидал оправданно, а тот откровенно почему-то запраздновал труса. И тут, сам не зная того, помог им потянуть время Василий. Ему вдруг захотелось показать пижонистому комиссару, что перед ним не просто усталый и больной полковник, а человек необыкновенный и что держаться с ним на равных — будь ты хоть трижды майором! — нельзя.

Майор с первого взгляда не поглянулся Василию, так и хотелось треснуть ему по шее или потаскать за бороду. Но так уж сложилось у Василия: первое впечатление всегда приходило остро и держалось долго. «Комисса-ар! — подумал он, скривившись. — Напялить бы на тебя джинсы с бубенчиками, всучить гитару и на улицу выпустить — не отличишь от вечерних бой-парней. Хотя мне-то что до всех до них?.. Пусть живут. Мне теперь…»

Но зальдевшее было сердце уже подтаяло, тронутое тревогой за батю, и Василий сказал:

— Не думаю, чтоб та Салтычиха была графского рода. И вряд ли для вас она такая уж беспримерная.

— А-а, ты вон к чему, — подумав, заговорил Донов. — Хочешь сказать: чем дальше, тем страшнее? Чем выше человек, тем и зло от него страшнее? Не знаю, брат, не знаю. Я так и не смог решить для себя, что страшнее: Батыева резня, Дахау или Хиросима? Новые технические возможности, конечно, страшнее, но суть, кажись, одна. И фашизм, думается, в конечном счете это последнее и самое яркое выражение зла. — Батя крепко ухватился за подброшенный конец, разговорился вовсю. Повернулся к Курасову, разворачивая за собой кресло. — Поделился я с ним как-то о своем пребывании в Дахау, не забудешь этого, то и дело просится с языка… А сейчас почему-то еще одного тамошнего типа вспомнил. В связи с Салтычихой, что ли. Надзирателем у нас был, Матвиенко ему фамилия. Низенький такой, кудлатый, квадратный. Как мошек давил пленных. Пройдется утром вдоль шеренги, общупает одного из живых скелетов, как цыган лошадь, и заклохчет: «Кых-кых-кых… Бедный, бедный Робин Крузо, куда ты попал, елкина мать! Нет, сюда ты больше не ходок — твое место в печи. Кых-кых-кых…»

Произнося последнюю фразу, Донов будто в задумчивости провел взгляд по лицам слушателей. Нет, ничего не дрогнуло на лице Василия. Неужели забыл, что сам же тогда в радиорубке признался, что это «папашина приговорка»? Возможно, он произнес ее чересчур обыденно, как бы мимоходом, вот и нет реакции? Ну да ладно, решено ж, что воздержимся с его отцом в любом случае. Пожить надо будет, приглядеться. Может, еще каким-то образом подготовить Василия…

Но паузу затягивать не стал, продолжил дальше: