Раскаты

Кого только не притянул к себе этот тихий и вправду райский уголок лесной! Люди всегда выискивают себе место по душе. Одни поля любят, степи — им простор нужен, в лесу тесно им, неуютно. Другие без леса и жизни представить не могут. Вот и сошлись в Засурье одни, надо думать, лесолюбы. Ну, причины-то, поди, разные были, без причин родные места не покидают, но первая причина того, что именно здесь застряли и пустили корни Железины, видится Сергею Ивановичу в этом — лес. Земля-то ведь в целом плохая здесь — подзол да песчаники одни, не сравнить с черноземом в степной стороне Суры, — да и от леса самого выгоды особой нету: ну, дров разве вдоволь, сенца на зиму как-никак да нашкрябаешь, ягодки-грибочки еще, конечно, соберешь в срок. И всего-то богатства… Хотя ой нет! Когда проезжаешь, случается, степные деревни, замечаешь-таки разницу, тут прав Захар Сидоркин. Там и дома-то, не то что дворы, многие покрыты соломой, избы малы и низки, улицы голы без палисадников, и дворы-то лишь намечены жиденькими оградками. А в лесных деревнях все добротно, из крупного дерева, и в каждом дворе что-нибудь да обновляется каждый год. Лес — он, конечно, сказывает свое. Но как бы там ни было — с каждым годом все гуще в Засурье народу. Синявино, к примеру, обрастает на глазах. И кем только не обрастает! Живут в Синявине и русские — с Нижегородчины выходцы есть, еще с дедом Каланчой приехали, вятские, костромичи, и чувашей боле десяти семей, и мордва, и татар два двора, и даже украинцы завелись. И окают, и акают, до сих пор еще заметно, и журчат взахлеб чуваши, и тянет слова нараспев мордва, и хекают южане. Разделились они, особенно по праздникам заметно, по куренькам. Понятное дело: язык свое тянет, — а все равно в селе всего несколько дворов, чьи хозяева наиболее на виду. Человеку ведь всегда пример нужен, чтоб по нему себя строить. Малец бездумный смотрит во всем на мать с отцом, потом в сказках начинает богатырей сильных, честных да царевен прекрасных любить, а повзрослевши — из жизни себе пример берет: обычно сильных характером людей, хотя бывает, что влекут и просто большие ростом и мускулами. И что от себя таить: чувствует Сергей Иванович Железин, знает, что и он в Синявине для многих примером почитаемым является. Эко ведь дивное дело, как говаривает Санюшка Плетнев: не председатель сельсовета Макаров и не председатель колхоза Сидоркин самые главные в Синявине люди — примерами стали на селе, а он, Железин, и… Федор Бардин.

Встретились они не вовремя, а разойтись теперь, после примерки, после битвы бескровной, удастся ли?

Вздохнул Сергей Иванович и оглядел в тысячный раз поле и Синявино на его донышке, щедро залитые алозакатным солнцем. Ничего-то не высидел он под праотцом Дубняков, ничего опять не смог решить, ни одного ответа не нашел на вопросы, которые без конца роятся в голове в последнее смурное время.

Вот сидит он теперь здесь под деревом, все думает, думает о случившемся и ничего-то не может надумать. В груди у него давно натянуто-перетянуто до боли туго: пожар, смерть Тимофея и Таисьи Морозовых, стычки с Бардиным, а он ничего не может решить и сделать. Вмешался во все безоглядно, словно пацан горячий, да бросил на полдороге, надеясь, что жизнь сама решит и рассудит. Как быть, что делать с Бардиным, с которым не хочется уживаться, ходить рядом по одной, такой хорошей земле? Как жить-то дальше, как быть? И вообще, чего ради он сам-то жил на свете, живет и мается душой сейчас? Неужели всего только ради, чтобы еду добывать, одевку и тепла для своего гнезда? Ну, с этим он справляется, слава богу. Ну, дочку вырастил — человеком становится, добрым человеком, не стыдно за нее перед людьми. И — все? Да нет же, нет, должно быть еще что-то — тут прав Петр Петрович Шлямин, — ради чего пришел на свет и живет на свете Сергей Иванович Железин. Было и есть, только не улавливается оно никак, помутненье в голове… Воевал же он ради чего-то, советы давал людям в трудные минуты, пожары тушил… Да все с той же подспудной мыслью, наверно, о завтрашнем дне, в котором будет так хорошо, что не станется в нем ни бардиных, ни пожаров. Но время идет, день за днем исчезают куда-то в невидимую прорву, и не меняется ничего, а душа болит все сильнее…

Тяжело поднялся Сергей Иванович на затекшие ноги и пошел, потрагивая больной глаз, — опять потянул изнутри, зараза, — на довольный фырк лошади, доносившийся из-за кустов орешника. Трясся на телеге вниз к селу и, придерживая прыткую под гору лошадь, посматривал на звонкие пустые фляги. И почувствовал вдруг, как слабнет в груди натянутость от ощущения, что где-то совсем было близко большое пониманье себя и что в один счастливый час там, на опушке под дубом, он поймает такое, что вся жизнь превратится в ясность и действие. А сидеть там ему посчастливится еще много-много раз, он не стар еще, едри твою, и жизнь впереди долгая-долгая.