Расколотое "Я"

Он чувствовал себя дурным из-за мастурбации. Однако затруднения с его чувством вины, по-моему, объясняются с помощью любопытной подробности: когда он бросил мастурбировать, его ощущение никчемности усилилось, а когда он начал ничего не делать и быть никем, его запах стал невыносимым. Как он позднее сказал о своем запахе, «это более или менее мое уважение к себе; это действительно форма самоотвращения». Он, так сказать, столь сильно вонял у себя в ноздрях, что едва мог

это вынести.

В сущности, у него было два полностью антитетических и противоположных источника вины: один побуждал его к жизни, другой — к смерти. Один был созидательным, другой — разрушительным. Чувства, которые они вызывали, были различны, но оба мучительны. Если он делал что-то, являвшееся выражением самоутверждения, бытия ценной и достойной личности, ему думалось: «Это обман и, притворство; ты никчемен». Однако, если он настаивал и отказывался одобрить этот ложный совет совести, он не чувствовал себя столь опустошенным, нереальным или мертвым, и он не пахнул столь скверно. С другой стороны, если он решительно пытался быть ничем, он по-прежнему чувствовал себя притворщиком и обманщиком; он по-прежнему испытывал чувство тревоги; и он так же принудительно осознавал свое тело, как объект восприятия других людей.

Наихудшим итогом всех попыток быть ничем стала мертвенность, объявшая все его существование. Эта мертвенность пропитывала переживание его «отцепленного „я“», переживание его тела и восприятие «разобщенного» мира. Все начало останавливаться. Мир стал терять ту реальность, которую он имел для него, и ему было трудно вообразить, что у него есть какое-то существование-для-других. Хуже того, он начал чувствовать себя «мертвым». Из его последующего описания этого чувства можно увидеть, что оно включало в себя потерю ощущения реальности и жизненности тела. Сердцевиной этого чувства было отсутствие переживания своего тела как реального объекта-для-других. Он начинал существовать лишь для самого себя (невыносимо) и прекращал ощущать, что обладает каким-то существованием в глазах мира.

Кажется вероятным, что во всем этом он боролся с первичным разрывом в двумерном переживании самого себя, которого обращение родителей или, точнее, неумение обращаться, его лишило. Его вынужденная озабоченность (которую он ощущал как крайне неприятную) своей осязаемостью, обоняемостью и т. п. для других — это отчаянная попытка сохранить то самое измерение живого тела:

оно обладает бытием-для-других. Но ему приходилось «накачивать» ощущение этого измерения для своего тела вторичными, искусственными и принудительными способами. Это измерение его переживания не было установлено в первичном смысле, исходя из изначальной ситуации в детстве, и разрыв был заполнен не каким-то более поздним развитием чувства любви и уважения к нему как к личности, а ощущением, что практически всякая любовь есть замаскированное преследование, поскольку она нацелена превратить его в вещь для другого — в перо на шляпе его школьного учителя, как он это выразил.

Однако, хотя данный пациент имел трудности в школе и на работе, хотя он ощущал, что в школе был притворщиком и обманщиком, а в конторе испытывал панику, намного более детально он сам начал обдуманно культивировать этот раскол в своем бытии, так что его состояние стало угрожающим. Он говорил, что пытался «разобщиться со всем», и это было правдой; а к этому он добавил свой метод «отпепления». С помощью него он пытался разрубить узы, связывающие вместе различные аспекты его бытия. В частности, он пытался не быть «в» своем действии или выражении — не быть тем, что он делает. Видно, что здесь он играл на переходном положении телесных действий и выразительных средств между человеком и миром. Теперь он попытался сказать: «То во мне, что может быть объектом-для-других, не есть я».

Тело явно занимает двусмысленное переходное положение между «мной» и миром. С одной стороны, оно является сердцевиной и центром моего мира, а с другой — оно есть объект в мире других. Питер пытался отцепить себя от всего в себе, что могло быть воспринято кем-нибудь еще. Вдобавок к попытке отвергнуть всю констелляцию установок, притязаний, действий и т. п., которая увеличилась при угождении миру и которую он теперь старался отцепить от своего внутреннего «я», он стал стремиться свести все свое бытие к небытию: он начал, как только мог систематично, становиться ничем. К убеждению, что он — никто, что он — ничто, добавилось такое ощущение честности этого факта: быть ничем. Он чувствовал, что, если он был никем, ему и следует стать никем. Анонимное бытие является одним из способов магического перевода этого убеждения на язык факта. Когда он бросил работу, он разъезжал по стране, постоянно находясь в движении. Место его проживания — нигде. Он ехал откуда угодно куда угодно; у него не было прошлого, не было будущего. У него не было имущества, не было друзей. Будучи ничем, не зная никого, не известный никому, он создавал условия, облегчавшие ему веру в то, что он никто.