Расколотое небо

Присмотрись она внимательнее, она заметила бы, что порой в отрешенном взгляде профессора, когда он останавливался на том или ином из его учеников, сквозила печаль, хотя он тут же, сделав видимое усилие, брал себя в руки. Возможно, он говорил себе, что ученики у тебя такие, каких ты заслужил. Он дружелюбно поглядывал на Манфреда, чаще, чем это могло бы понравиться доктору Зейферту и доктору Мюллеру. Рита обратила на это внимание Манфреда, но тот сделал вид, что ничег-о не слышит, — он чокался с супругой профессора. Ни разу не пожал он Рите тайком руку под туго накрахмаленной белой скатертью. Ни разу не улыбнулся только ей, ни разу не глянул только на нее.

Рита вынуждена была поддерживать разговор с Мартином Юнгом. Он случайно в этот день оказался в городе, и хоть не принадлежал к «узкому кругу», но ради Манфреда был приглашен к профессору. С знаменитым ученым у него ничего, кроме работы, не было общего. Наблюдать его в обществе, скованном тысячью условностей, — истинное удовольствие! Мартин так и искрился насмешкой.

— Идолопоклонство! — шепнул он Рите.

Что он имеет в виду? Что они — Манфред, и этот Мюллер, и этот Зейферт — поклоняются идолу? Неужели Мартин рискнул так резко критиковать своего друга? Или просто хотел намекнуть: все они поклоняются высшему авторитету? Но какому? Науке?

Слово «наука» особенно часто слетало с уст Зейферта. Ему, правда, не раз напоминали, чтобы он не забывал условия: нынче вечером никаких деловых разговоров! Но о чем же, в конце концов, и говорить доктору Зейферту?

Это был долговязый, костлявый человек с тщательно сделанным пробором в неопределенного цвета волосах и тщательно выбранной супругой. Что касается самой супруги, то она, казалось, страдала хроническим дурным настроением и не в состоянии была это скрыть. Но ведь замуж за Зейферта она вышла по собственной воле и никого не имела права винить в этом.

Зейферт принадлежал к тому поколению, которое с самого начала было втянуто в войну и сильно поредело: оставшиеся в живых вынуждены были приложить огромные усилия, чтобы обрести под ногами твердую почву. На этого рода усилия способны далеко не все.

Известно было, что Зейферт необычайно трудолюбив и тщеславен, и профессор не то чтобы к нему благоволил, но не в состоянии был противиться такому натиску исполнительности и усердия. Зейферт, старший по званию среди сотрудников, был уже тем самым ближе других к креслу профессора. Ближе других был он и на тот, надо надеяться, еще не близкий случай, когда кресло это опустеет… Можно об этом думать что угодно, но таковы факты. Сотни подобных фактов окружали Манфреда изо дня в день. Нет, лучше сказать, подстерегали его.

Неужели я тогда об этом подумала? Вовсе нет. Тогда меня больше других озадачили Руди Швабе и невеста доктора Мюллера. Девица эта, низкорослая и худющая, с башней иссиня-черных волос на голове, редко открывала рот. Было более чем ясно, что от будущей супруги кругленького розового господина Мюллера вовсе и не требуется красноречия. Нет, господин доктор Зейферт не мог скрыть своего презрения к вкусу приятеля. Разумеется, всякое бывает. Чувственный мир мужчины подвержен внезапным и необъяснимым порывам. Речь не о них. Но зачем же немедля обручаться и, сияя эдакой примитивной гордостью собственника, тащить девчонку к профессору? Непростительная бестактность!

Понятно, за столом об этом не произнесли ни слова. Кстати говоря, еду подавали отличную, хотя и несколько стандартную, ибо ужин, равно как посуда и официанты, были из государственного ресторана.

Ах, Манфред! Среди гостей были еще совсем зеленые юнцы, только что приступившие к работе у профессора. Они сидели на дальнем конце стола и не переставая хихикали и подсмеивались над всеми. Меня так и тянуло к ним, а тебя — нет.

И был среди гостей еще Руди Швабе. Тот самый, которого они встретили в Гарце. Верно, верно, теперь и он принадлежал к «узкому кругу». Профессор был деканом факультета, Руди — его представителем в общеуниверситетском деканате. Руди по доброй воле ни за что не явился бы в это общество, где он был в безнадежном меньшинстве, и теперь хотел лишь одного — не бросаться в глаза. Это удалось бы ему только с молчаливого согласия остальных. Но они отказали ему в таком согласии. Они воспользовались своим численным превосходством.

Не помню уж, когда началась эта игра. Я наблюдала за Манфредом, который ушел с Мартином Юнгом в соседнюю комнату. Они стояли у бара, наливая себе коньяк. Потом поговорили, правда недолго, о чем-то очень для них важном.

— Keep smiling[1], маэстро. Наш проект отклонили.

Отклонили? Нашу «Дженяи-пряху» с усовершенствованным прибором для отсоса газов? Просто-напросто отклонили? Работу многих месяцев. Да разве дело только в работе! Неожиданно Манфреду стало ясно, как прикипел он душой к этой машине. Начиная работу, он мысленно обратился к оракулу: удастся проект — значит, во всем повезет, не удастся — ни в чем мне не будет счастья. Оракул был к нему расположен, пока в успехе не было сомнения. Но вот он скинул маску и показал ему свой жестокий лик.