Расколотое небо

Манфред не сказал ни слова, только посмотрел на Мартина. Зрачки его сузились, он выпил свою рюмку, словно ничего не случилось. Мартин, который уже прежде намекал, что их ждут трудности, впервые заговорил совсем откровенно: предпочтение отдано другому проекту, предложенному самой фабрикой, но явно незрелому. Диковинные вещи творятся на свете!

— Нам необходимо съездить туда, Манфред. Но скандала не избежать.

Манфред не желал больше ничего слушать.

— Вот как, — сдержанно, словно вся эта история его совсем не интересовала, сказал он и вернулся к остальным гостям.

Много месяцев спустя Мартин рассказал Рите, что в ту минуту еле сдержался, чтобы не схватить Манфреда и не встряхнуть его как следует, а потом долго повторял про себя: «Тебе-то я докажу… Да, тебе я докажу!»

Но Манфреду это уже было ни к чему! Он считал окончательно доказанным: в нем не нуждаются. Существуют люди, которые росчерком пера могут уничтожить твои самые заветные мечты. Все разговоры о справедливости — не более как разговоры. Этот Зейферт уже злорадно поглядывает на него? Нет, он занят Руди Швабе. Бедняга, кажется, увеселяет публику, хотя открыто никто не смеется. Но он, Манфред, их знает. Они такие же, какими были пять минут назад, и такими же отвратительными останутся всегда.

Только его они больше не интересуют.

С каким-то злобным удовлетворением Манфред почувствовал себя свободно и легко. Теперь он отчетливо понял: нынешний вечер, когда он взглянул на них и на себя глазами Риты (Рита была права, но какое это может иметь значение, если варишься в их котле?), предыдущие месяцы, когда он всю волю, все силы сосредоточил на своем проекте (как иначе мог бы он догнать всяких Зейфертов и Мюллеров и одновременно освободиться от них?); и наконец, долгие годы сознательной жизни — все это подготовило его к нынешнему решающему мгновению. В глубине души он раз и навсегда освободил себя от какой-либо ответственности. Он чуть было не попался. Вот позор так позор, но больше с ним этого не случится.

Манфред ощутил что-то новое в себе — холодность и безразличие.

Бледный, но улыбающийся, отправился он к остальным гостям в тот полумрак, где они отлично себя чувствовали.

Там была и Рита. Она одна могла дать ему страдание и радость.

Но почему она сердится? Она же ничего не знает. О чем здесь говорят? Ах, Руди Швабе, это вечное дитя. Конечно, можно было предвидеть…

Кто-то, вероятно доктор Мюллер, начал задавать ему вопросы. Безобидные поначалу вопросы, на которые Руди отвечал, пожалуй, слишком торопливо. Они поняли, что могут продолжать игру — впрочем, без одобрения профессора. Тот держался в стороне. Речь зашла об обеспечении старости. Тридцатилетние говорили о государственном обеспечении старости как о насущной для них проблеме. Однако очень скоро у них прошла охота хихикать. У всех создалось впечатление, словно они стали свидетелями шантажа. Шантажировали представителя государства — Руди Швабе. Всплыли имена их коллег, известных специалистов: «Крупнейшие знатоки своего дела, знаете ли…» Не получив вовремя преимуществ, на которые имели право, они обиделись и не остановились перед определенными выводами. Нынче в Германии ведь всем занимаются вдвойне, и химией тоже. Конечно, уход таких людей весьма прискорбен, особенно для государства, которое зависит от своих ученых…

Для любого государства, не так ли?

Руди подтвердил.

Кто-то произнес слово «риск». На риск никто не хотел, нет, не вправе был идти. Высшие инстанции как будто поняли, что не следует идти на риск во взаимоотношениях с учеными. Те достаточно рискуют во время своих экспериментов. Так или нет,?

Руди покрылся испариной. Вот уж не думал не гадал он попасть в такой переплет! Но, помня о полученных указаниях, он со всем соглашался.

— Германия… — сказал кто-то. Это был Зейферт. Все прекратили разговоры, как только он взял слово. — Германия всегда играла ведущую роль в химии. Этим не шутят! Но спросите себя: какая Германия продолжает традицию? Западная? Восточная? Между прочим, это зависит от реальных возможностей, а не от политики. Такой реальной возможностью являются наши головы. И, смею думать, немаловажной. Пролетарское государство ради желанных результатов скрепя сердце мирится с не очень-то желанными ему буржуазными химиками. Не так ли, господин Швабе?

Слабый протест Руди был оставлен без внимания. Зейферт взглянул на Манфреда. Тот, по его мнению, принимал слишком мало участия в разговоре. А Зейферт принадлежал к людям, которые больше знают о других, чем позволяют другим знать о себе.

— Несомненно, — вставил Манфред, и Зейферт улыбнулся, хотя совсем не ясно было, следует ли толковать этот ответ как покорное согласие или как возмущение.

Юнцы, статисты нынешнего вечера, молчавшие до сих пор, смущенно молчали и теперь. Что они сказали бы, будь они одни? Много ли им надо времени, чтобы начать, как Манфред, поддакивать Зейферту?