Расколотое небо

— «С приветом к вам… (Ну, это неважно… Ага, вот!) Ждали мы нашу русскую Добровольческую армию, как воды среди пустыни. Генералу Май-Маевскому подарок от городского купечества и коммерции был приготовлен: крест платиновый, с золотой насечкой и редкостной эмалью; Победоносец на образке, возраст которому многие века. Их высокопревосходительство подарок приняли и на банкете сказали радостные слова насчет торговли, одним словом, все будет, как прежде… От счастья мы одних пожертвований собрали на сорок тысяч в золоте, не бумажками. Теперь локти грызем, да поздно. Нету, Феофан Борисович, той русской армии, которая была. И совести в офицерах вовсе нету. Волки кровавые, псы алчные — только и скажу. Стекольный мой заводик я забрал назад у комиссаров, просил только рабочих моих слегка посечь для устрашения. Они же, собрав их в заводском дворе, открыли пальбу по ним из пулеметов и побили множество народу нужного. Мастера Акинфиева, который стекло варил почище богемского, прострелили шестью пулями навылет, от чего он помер. От ужаса и злобы рабочие мои разбежались. Которых похоронили, которые ранами мучаются, а которые в лес ушли — противоборствовать. Кому работать? Некому! И это еще не все. Погром был среди жидов. Да и по православным ударило. Для нынешних-то наших освободителей, оказывается, и крест не защита. Грабеж произошел во всем городе и даже во многих именитых семействах. У коммерсанта Зонина среди ночи было забрано все имущество в виде металла и каменьев, даже полы вскрывали, искали тайники. Со склада Лопатина какой-то неизвестный офицер вывез весь запас кож. У Михалевых дочку снасильничали, а она была на выданьи. Много страшного грабежа произошло в городе, а в гимназии открылся бордель с куплетами. Что ни скажешь, один ответ: „Вы тут большевикам ж… лизали! Теперь — хлебайте!“ А ты ведь знаешь, что не было у нас к ним, кроме ненависти, никакого чувства. Только по сравнению с этими большевики совестливей. Конфискуют, так без битья по мордасам, и жен не трогают. Эти же — одним часом живут, нету у них никакой чести. Я сильно хвораю, боюсь левый глаз вытечет, потому что получил по нему своей же хрустальной вазой. Ворвался среди ночи караул из трех офицеров пьяных, один даже полковник был. Отобрали у меня весь мой фарфор саксонский, японский и китайский, который я всю жизнь собирал. Хрусталь тоже забрали. Я пробовал возражать, а они мне на голову ведро надели и сильно били по ведру наганами. А весь запас стекла оконного, который я еще с четырнадцатого года берег на складах, тоже отобрали. На станции стоят эшелоны товарные. Под видом боевых трофеев грузят эти волки все, что выгребут, отправляют в город Ростов, где продают местным гешефтникам за большую цену. Вот тебе и освободили…»

Рыкалов отложил письмо в сторону.

— Ну, дальше не интересно… Дурак он, конечно, со своим стекольным запасом. При бунтах прежде всего стекла бьют! Но не в этом суть! Как же такая армия Москву возьмет, если она подобным занялась? Где в ней стержень? А если возьмет, это что же, по всей России грабиловка начнется? Ну а не начнется, все равно, как таким власть доверить?

— Не понимаю, с чего вы это мне говорите? — сказал Свентицкий.

— А потому, что смотрю я на тебя и вижу: глупый ты! От чего у меня прячешься? От жизни? Так дела не делаются! Всю удачу просидишь здесь, под юбкой! Не спорь.

— Это к чему?

— К тому… — сказал Рыкалов. — Думать вперед надо. Мне вот помирать пора, а я думаю. Вот скажи мне, пожалуйста, кто город Баку великим городом сделал? После Москвы и Питера третьим считался… Не догадываешься? Капитал! А чей капитал? Кто такой Нобель? И прочие? Бельгия, Англия и даже Швейцария тут свой интерес блюли! Я к тому говорю, Леонид Леопольдович, что ты сын своего родителя и в купечестве должен понимать… Нужна нам на русской земле твердая власть! А, сам видишь, православная наша армия с генерал-адмиралами в головке — подгнила… Вот и остается одно: на закордонного солдатика надеяться! Англичан уважать… Астрахань — городишко торговый. На стрежне торговом стоял, стоит и стоять будет. Вот и надо, чтоб тут у нас к своему концу Совдепы-то прикатились! Надоело ведь…

— Это от России отвернуться?