Расколотое небо

— Это мелочь… — невесело усмехнулся Леон. — Ты только не думай, что я из-за тебя стараюсь! И даже не из-за Даньки и наших аэродромных! Тут дело страшное…

— Какое такое?

— Да они русские только по фамилиям! — яростно заволновался Свентицкий, даже лицо побелело от злости. — Нет, право слово, так… Им волю дай, они всю Россию в куски растащут, кому угодно продадут! Лишь бы все, как раньше, было…

— А. Так тебе Россию жалко?

— Да!

— Ну что ж… — сказал Молочков. — Это правильно. Хоть что-то понимать начал! Ничего, с этого начал — и к главному дотопаешь! Спасибо тебе!

— Спасибо потом скажешь… Знаешь, где у них склады оружия? Лабаз на Потемкинской, такой старый…

— Это нам известно.

— В морге, при лазарете… Полторы тысячи патронов, шесть пулеметов.

— Ого! Вот это нам не известно… — радостно сказал Молочков. — Давай дальше!

Доклад свой Леон кончил уже в кабинете. Устало спросил:

— Ну а теперь мне куда?

— Тебе? — Молочков оторвался от телефонов, запаренно глянул: — А тебе на пристань надо! Отряд-то твой с Коняевым уходит!

На причалах стоял гам, ругань.

По сходням заводили на баржи коней, грузили сено в кипах, седла, амуницию, закатывали горные пушки. Пыхтели на воде три буксира. Шлепая плицами, отвалил и пошел вверх по Волге большой пассажирский пароход, загруженный солдатами. Кто-то на палубе наяривал на гармонике: «Ие-х, яблочко, куды котишьси?»

Щепкина Леон увидел случайно. Тот сидел на мешках с мукой, грыз яблоко.

— Где наши, Данечка?

— А… пришел! — Щепкин даже не удивился, чем сильно обидел Леона. — Вон они, уже на барже…

Тяжелая посудина, разворачиваемая буксиром, отваливала от причала. На палубе были видны бочки с бензином и касторкой, ящики с отрядным имуществом… Нил Семеныч и Афоня стояли на корме, прощально махали руками. За ними Леон увидел мастерового Балабана, огромного Кондратюка, мотористов.

— Ничего не понимаю! — растерянно сказал Леон. — Они вояжируют, а ты сидишь?

— Все правильно, Ленька! — сощурился спокойно Щепкин. — У нас ведь остался только «фарман» — чего его разбирать, грузить, потом выгружать, собирать? И так не машина — труха! Глазунов площадку приготовит под Черным Яром, вот и перегоним ероплан! Да еще немножко подальше сгоняем, поглядим: что там, в Царицыне? Ладно, здорово!

Они пошли с пристани, не оглядываясь.

«Фарман» стоял на аэродромном поле, как сирота. В опустевшей дачке только ветер шелестел соломой подстилок, на которых спали авиаторы.

Маняша стирала близ дачки. Увидев Леона, оглядела придирчиво, сказала:

— Сымай рубаху! Пропотел же весь… Ты где был? Постирать, что ли, было некому?

— Некому, — засмеялся Леон.

К вечеру Молочков неожиданно привез на аэродром Дашку и остальных щепкинских сестер, брата.

Сказал:

— Пусть тут побудут. У здешней контры на весь щепкинский род обида. Еще, тронут малых. Им сегодня ночью в городе лучше не быть!

К ночи на аэродром, почти незаметно, кружной дорогой, пришла полурота латышских стрелков, быстро заняла оборону.

— Во как нас берегут! — сказала гордо Маняша. — Почти как царя! В прежние времена…

Ночью на дачке заснули только малые. Маняша тоже, правда, прилегла, но не спала, все прислушивалась к осторожной тишине над Астраханью, поглядывала на мужиков.

Леон и Щепкин сидели в бывшем тумановском кабинете, пили чай, о чем-то толковали.

В руках у Щепкина были маленькие самолетики, он их настрогал из лучины, когда раненый лежал. Все чего-то расставлял их на столе в мазанке, двигал, делал какие-то записи в толстом зеленом блокноте для железнодорожных весовщиков с квитанциями, на которых стояли таинственные слова «брутто» и «нетто».

Вот и сейчас встретил дружка, уселись, как малые, начали двигать самолетики, играться. Смех…

Сквозь дрему Маняша слышит, как Даня говорит увлеченно:

— Скажем, имею я в отряде четыре бомбардировочные машины…

— Это какие же? — возражает Леон. — Где ты их взял?

— Я пока условно…

— Ах условно, мон шер… Ну-ну, дальше?

— Ты слушай! Бомбардировка маршевых белых колонн сейчас как происходит? Прилетают машины к колонне и сразу вываливают на нее весь бомбовый груз. Колонна в панике разбегается, но тут же собирается вновь… А если я ставлю машины над противником в круг и бью его беспрерывно в голову и хвост, но так, что в каждую минуту бомбит только одна машина, то время действия на противника как бы растягивается и успех от этого будет значительный… Понимаешь?

— Это все хорошо… Только никаких машин у тебя нет… — слышит Маняша смех Свентицкого. — Зачем тебе голову ломать?

— Сейчас нет — когда-нибудь будут… — вздыхает Даня, двигает по столу аэропланчики из щепочек, дымит махрой, задумывается, ероша волосы. Маняша косится на него, а все про свое думает: глупость все это, только бы война отгремела, бросит он смертоубийственное занятие, и запретит она ему все это поганое дело. Человек семейный, сестры, брат, да и свое дите, конечно, будет. Образование у него есть, в механизмах смыслит, может машинистом в депо на паровоз, может на пароход пойти служить к паровой машине. Только не в небеса. Пусть птички летают, у них характер такой и устройство всего организма, чтобы летать.