Расколотое небо

— Тиша! — Старик поднял заскорузлую ладонь, снова откашлялся, заговорил тихо, глядя под ноги: — Такое, значит, уважаемые наши товарищи, дело… Плохое, значит, дело. Орудий нам для ремонта навезли, флот на стапеля два катера поставил. Поклялись мы, понимаем, надо сработать все незамедлительно. Кулаками ведь много против империализма не навоюешь! А работать не можем! У нас, считай, тут почти все бабы. Женская сила!

— Ты на баб не клепай! — все тот же низкий голос пробил тьму.

— Не клепаю. Но сказать обязан, — вздохнул старик. — Непривычные они у нас к тому, что по ним с небес стреляют. Опять же, почти у каждой дитё. Как она тут работать будет, когда вся душа у нее за жизнь ребенка ноет? Не может она работать! При первом воздушном происшествии все, как одна, работу кинули, в город бросились!

— А ты не бросился?

— Бросился, — вздохнул старик. — За старуху мою очень испугался. Под кроватью нашел. Там спасалась.

Невеселый хохоток колыхнул собрание.

— Ну ладно! — хмыкнул неодобрительно старик. — Попросили мы нашу власть, чтобы нам ночью работать. Разрешили. Только толку от этого мало. Ночью ведь и сила не та, и ум туманится, и свету не хватает. Не идет дело, и все тут! Вот мы вас и позвали, узнать, значит, хотим, до коих пор нам мучаться? Может, вам помощь нужна? Может, материал какой? Ремонт? Не чужие же. За одно колотимся. Все.

Он вздохнул с видимым облегчением.

Глазунов встал, откашлялся, загудел. Прошелся по мировой политике, указал на сложное международное положение, долго объяснял суть империалистического заговора на Версальских мирных переговорах в Париже, заклеймил Ллойд Джорджа и Клемансо, одобрительно отозвался о помощи мирового пролетариата делу революции. Но потом, поняв, что его занесло не туда, махнул рукой и севшим голосом сказал:

— Вы уж простите, товарищи. Сами голову ломаем. Не знаем, что и делать. Машины на ходу, но летать не на чем. Имеется шесть пудов самодельной смеси, только на ней моторы полной мощности не дают. Пока поднимемся, успевают эти гады отбомбиться. Уходят от нас. Боя не принимают. А встречать их — значит в воздухе дежурить постоянно. А на каком топливе? Нет его! Весь бензин в Баку, а Баку у них, этих самых гадов! Слово даю командиру нашему, Туманову.

Он ткнул пальцем в Туманова. Тот встал, подумал:

— Будет горючее — не будет британцев. — Помолчал, махнул рукой: — Все!

И сел.

Щепкин нехотя поднялся. Ему казалось, что он не должен говорить сейчас о том, чего, наверное, не поймут эти люди. Что машины изношены и капризны в управлении, что до сих пор нет крепкой связи с наблюдательными постами на Волге, что британцы хитрят и каждый раз заходят с тех курсов, где их не ожидают, что на «де-хэвилендах» у них стоят тяжелые пулеметы с магазинами на триста патронов, что в славяно-британском авиационном корпусе собраны лучшие мастера летного и огневого дела.

Во мгле поблескивали, как холодные кристаллики, внимательные, ждущие глаза, и он сказал только то, что должен был сказать:

— Товарищи! Мы небо закроем! Должны закрыть!

— Когда? — спросил тот же сердитый женский голос. Наконец выбралась к фонарю и стала над ним высоченная, на голову выше Щепкина, девушка в длинной юбке и разодранной на рукавах старой кофте. Толстая коса моталась по округлому плечу, светилась медью. Была она рыжа до изумления, до полыхающей пламенной красноты, и, как у всех рыжих, лицо у нее было слишком белое, с мелкими темными веснушками. На ногах нелепо торчали разношенные войлочные коты. Свет бил снизу, от этого глаза тонули в тенях, но столько в них, по-кошачьему зеленоватых и узких, было презрения, что Щепкин растерянно заморгал.

— Ну что ты, Маняша, вылезла? — с укоризной сказал старик. Но она отмахнулась от него, положила тяжелую цепкую руку на плечо Щепкину и развернула его лицом к рабочим.

— Ты не на меня, ты туда смотри, прохвост! И вы на него смотрите! И я на него смотреть буду! Интересно, выдержит он это или все-таки сквозь землю провалится? И хватило у тебя совести? — спрашивала она низким раскатистым голосом. — Орел? Глядела я на вас по весне, на ваше поле бегала, радовалась! Как же, такие бугаи! Все в коже! К аэроплану идут — картина! Как взмоют в небеса — ах хорошо! Наши! Свои! Родимые! А толку от вас, как от того же бугая меду! Вы что ж, думаете, на вас управы нету? Вы как же решили, придете сюда, объяснения объясните — и мы вам в ладоши бить будем? Пожалеем вас? Ну уж нет! Вы-то нас не жалеете! На вас вся вина! На тебе!

— В каком смысле? — глянул растерянно Щепкин.

— Смысл ищешь? Гляди, — она ткнула рукой. — Встань, Клюквина! Встань!

Среди рабочих поднялась тонкая, худая женщина в черном платье. Лицо у нее было словно восковое. Она смотрела сквозь Щепкина, не понимала.

— У нее мужик без ног в лазарете мучается! Где ты, Балабан?