Расколотое небо

Его ведь как учили? И сотник Лопухов, и папаша, и отец Паисий, да любой житель в станичке, что говорил? Казак есть главный столб государства, на котором весь порядок держится. На самом верху сидит царь, царица с царятами, главные генералы и другие тайные и явные советники. Пониже — архиереи, митрополиты, духовные пастыри, которые христианскую, истинно справедливую веру блюдут и нехристям ее марать не позволяют. Еще есть славное купечество: сила немалая. Закроет купец свою лавку, значит, ходи, Афоня, без ситцу или сукна, свети голым задом. Подковы, соль, керосин, свечи, леденцы, шлеи, хомуты и прочая сбруя — все от них.

Еще есть грамотеи — профессора, учителя разные, а также медики. Нужны они для того, чтобы народ грамоте учить, всякую хворь изгонять и чтобы новые военные машины изобретать — на славу нам, на страх врагам!

Однако, от большой грамоты, люди эти ненадежные, бывает, что ума лишаются и против всего государственного распорядка зло замышляют. А особенно никчемный народ — так это студенты, которые в университетах учатся! Те прямо, отец рассказывал, на улицы выбегают, дурным голосом вопят, с красным флагом ходят… Одного добиваются — смуты! Тогда царь-отец посылает к казакам специального курьера. Тот казачеству низко кланяется. Садятся казаки на лихих коней, сабельку в ножны, карабин на плечо, нагаечку в руки и — аллюр три креста!

Кого конем потопчут, кого нагайкой отметят, и сразу же полная тишина, спокойствие и благорастворение в воздусях. Вся дурь у бунтовщиков из головы выходит, и становятся они снова люди как люди. Которые каются — тех Царь милует, которые упрямствуют — те в Сибири железную руду копают. Опять же и от них отечеству польза: из той руды железо плавят, из железа для казачества косы, гвозди, подковы, топоры и прочий нужный в хозяйстве инструмент производят.

Спокон веку так повелось, что казак гордость свою бережет, никто ему, кроме окружного атамана и царя-бати, ничего приказать не может. Еще в прошлые века отведена ему земля прекрасная, самая лучшая во всей России, промыслы рыбацкие, самые богатые, кормись, казак!

Вот близ Каспийского моря, когда — никто не помнит, казачество и поселилось. А для чего? Оборонять русскую землю от набегов всяких азиатских инородцев, бритоголовых мусульман, которые Магометке поклоняются и свинину не едят, за что им прозвище «тьмутараканцы».

Когда царь-император отреклись от престола, в станичке шум поднялся, волнение: как же так без него, родимого? Не отменит ли новое временное правительство казацких вольностей? Как бы не так, наоборот, даже курьеров прислало, чтобы не волновались — как было, так и будет. И на том полный аминь! А теперь что же получается?

Хоть и приучен Афанасий старших слушаться, а такого слышать не желает. Говорит комиссару — механику Нилу Семенычу Глазунову:

— Я — казак!

А тот похмурится, морщинами на высоченном лбу поиграет, посмотрит с жалостью да и сказанет:

— Полный ты паразит, Афанасий! И в башке у тебя не мозги, а непонятная смесь всяких жидкостей… Совершенно заметно отсутствие не только нужной компрессии, но и даже слабого зажигания! Я тебе который день объясняю: нету на свете ни дворян, ни казаков, ни графов, ни генералов, ни архиереев. Есть просто люди! И мы, коммунисты, за то и смерть принимаем, чтобы по всей земле все были одинаковыми!

— Как в бане? — смеется Афанасий.

— Чего?

— Это в бане все одинаковые… — серьезно объясняет Афоня. — Когда одежу снимут, у всех пупы и прочие части тела, а в жизни так быть не может. Как родился я казаком, так и помру!

— Ну ладно, ты казак. А какая тебе радость от этого? Что, у тебя дворец в станичке стоит из мрамора? Автомобиль марки «Лауринт-Клемент» с зеркальными фарами и независимой подвеской передних и задних колес, на рессорах «Эллен-Люкс»? Или, может быть, конюшня племенных скаковых жеребцов? Или у тебя там, в станичке, собственноручный лакей остался, который по утрам тебе в койку шоколад в чашке подает?

Афанасий не выдерживает, хохочет. Уж больно смешно выражается комиссар — механик Нил Семеныч Глазунов. Скажет еще — лакей, шоколад! До сих пор от папашиной порки кое-какие места чешутся! А так, если подумать, может, и его правда? Сколько лет батя колотился, чтобы хоть еще двух коней купить, а не купил: как был мерин Кречет, так и остался. А у престарелого сотника Лопухова табун, сорок шесть голов, да все кобылы жеребые, каждый год прибавление, растет богатство… Однако это их, казачье, дело. Нечего иногородным, пришельцам всяким, в него лезть!

Подумает, подумает Афоня, а потом и скажет:

— Что ж, Нил Семеныч, я с вашей политикой, может быть, и согласный… Раз вы так, так и я так.

— Как так?

— А вот так… — Афанасий щурится, потягивается на лавке, жмурится на тусклый каганец — спят ведь рядом, да не столько спят, сколько спорят. — Так вот… Если будет ваша победа, меня не забудете? Как начнете делить добычу, дуван дуванить, мне бы хоть половину той доли, что каждому большевику причитается!

— Что это еще за доля? — дергает обгрызанным усом Глазунов. — Чего выдумал?