Расколотое небо

— Не трожь его! — охнул старик. Но собрание уже раздалось. И Щепкин увидел мастерового, который сидел, подперев голову тяжелыми черными руками, полуголый, грязный, в прожженном кузнечном фартуке, большой, угловатый, с витками стружки в кудрявых волосах. Рябоватое лицо его было сизым, как бывает у сильно запившего человека, в глазах плавала дымная синева, обросшие густой щетиной щеки подергивались. Он молча оглядел повернутые к нему лица, встал и пошел из цеха, не оглядываясь. Только какое-то всхлипывающее гудение, полустон передернуло его, медленного и грузного.

— Сыночка его, Димки, трехлетки, нет. Жены нет. И ты бормочешь? Нет на вас вины?

— Есть, — сказал Щепкин. — Ну, что мне ответить? Казните!

— Успеем еще. Мы ведь терпеливые! — сказала девушка. — А теперь мотайте отсюдова, герои, и ежели не пошевелитесь, мы к вам на ваше поле придем. Расшевелим!

— Неправильная у тебя позиция, Усова! — сказал старик. — Очень даже неправильная!

— Какая есть, — буркнула Усова Маняша и пошла к бабам.

— Постановим: «Сообщение красных военных авиаторов приняли к сведению!» — заторопился старичок, испуганно косясь в сторону Маняши. — Кто «за»?

Поднялись руки. Люди заспешили домой.

Авиаторы распростились со старичком, вышли из мастерской, у ворот закурили.

— Вот это врезала! — пробормотал Глазунов. — Действительно, сквозь землю и то легче.

— Правильно сказала, — буркнул Туманов.

Щепкин вглядывался в лица выходящих, потом вернулся в мастерские. На Маняшу он натолкнулся во дворе. Она шла, таща на плече пустой ящик, видно на растопку, домой.

— Вам помочь, простите? — сказал Щепкин, пугаясь собственной смелости.

Она глуховато, горлом, засмеялась.

— Что, понравилась тебе, миленочек? Так ты мне не пара. Я девица столбовая, вроде столба! Громоздкая! А ты вон какой паинька. Еще задавлю! — В темноте задиристо блестел глаз. — И свиданки у нас с тобой не выйдет! Это факт! Сам соображай: ночью я работаю, днем сплю. Даже если проснусь, какое при солнышке свидание? Ни обняться, ни прогуляться! Ты лучше скорей воевать начинай. Чтобы днем работать, а вечера свободные. Тогда поглядим-подумаем!

Пошла прочь, оглянулась на Щепкина.

— Эй, селезень, ты тут не стой, простудишься! Сырость ведь! Тебе себя для дела беречь надо!

Удивительно, при всей своей обширности, шла она легко, словно летела над землей, чувствовалась в ней брызжущая, веселая сила.

На улице перед воротами чихал глушителем только что подъехавший «паккард», светил тусклыми фарами. Молочков крикнул:

— Садись, Щепкин!

В автомобиле меж вооруженными людьми сидели Туманов и Глазунов.

— Это за что ж нам такой почет? — забираясь, спросил Щепкин.

Молочков покачал головой.

— Не почет… Подрежут вас, подстрелят, шпаны много. Кому летать?

— Так уж мы шпане нужны?

— Шпане не шпане, а без охраны теперь ходить не будете! Взяли мы тут пару гостей, вокруг аэродрома бродили. Серьезные гости. Один даже пулю себе в лоб закатил…

— Вы б лучше о бензине думали.

— Будет тебе бензин! — уверенно сказал Молочков.

— Откуда?

— А вот это уж наше дело!

…На аэродроме горели костры из старых шпал. В их неверном свете плотники стучали топорами, ладили крыши на сгоревших ангарах. Днем они работать отказывались — боялись неба. Для ремонта взяли и часть обугленных бревен, стены ангаров стали полосатыми, бело-черными.

В ночи на кладбище смутно угадывались вороха веток. Под ними стояли аэропланы. Среди памятников они и сами были похожи на памятники. Такие же тихие и ненужные.

У костра Леон жарил на проволоке кусок конины.

— Хочешь беф-иго-го? — протянул он шипящее мясо Щепкину.

— Нет.

Свентицкий не обиделся, разложив платок, вынул из-за голенища нож, со смаком хрустел хрящами.

— Так как, Данечка? — сказал Свентицкий. — Чего делать? То, что ты так блистательно спер ероплан, чудо! Но дальше-то что?

— Придумаем.

— Брось! — вздохнул Свентицкий. — Единственный выход, соорудить огромную рогатку, пусть ее местные пролетарии натягивают и пуляют по тучкам! Как вы на сей предмет рассуждаете, Афанасий Дмитрич?

У костра зашевелился ворох тряпья, из-под него выглянул, зевая, приблудный казачонок.

— Все шутите, Леонид Леопольдович! — сказал он. — А я вот слыхал, в городском саду уже новую могилу вырыли. Братскую. Конечно, мне все одно. Только русский народ жалко.

— Вот видишь. От горшка два вершка, а больше тебя соображает, — сказал Щепкин.

Афанасий без радости вздохнул:

— Да ничего я уже не соображаю!

…Смутные думы и впрямь постоянно тревожили Афанасия, хотя он ни с кем ими особенно не делился, помалкивал. Но трудно ему было, ох, как трудно!