Расколотое небо

«Секретарю райкома партии товарищу Кобзе И. В., – вывел на бумаге ближе к правой стороне, указал, кто обращается, посредине несколько увеличенными буквами написал: – Докладная записка. – С новой строки продолжил: – Извещаю, что двадцать третьего марта этого года умерла… – Лупиков задумался. Писать “от голода” запрещено, поэтому можно написать “от старости”. Так будет даже правильнее. Секлете пятьдесят пять лет, поэтому она могла умереть естественной смертью. В конце концов, он не врач, чтобы разбираться, от чего умерла старуха, его задание написать докладную. – Умерла от старости колхозница пятидесяти пяти лет Иващенко Секлета. – Лупиков задумался. Как ее по отчеству? Впрочем, какая разница? Пусть будет Ивановна, дописал. – С ней в одной хате проживал ее сын Иващенко Пантеха… – Черти бы его побрали! Уверен, что дурак не знает своего отца, можно написать “Васильевич”. – …Васильевич, двадцать два года, колхозник, ездовой. – Не писать же, что он гробовщиком был по совместительству? – Сын два дня не выходил на работу, а когда я зашел к нему узнать о причине невыхода, то увидел на кровати труп его матери. У матери вышеупомянутого колхозника была отрублена топором левая нога… – Как же правильно написать? Лупиков опять обильно покрылся потом. – …вместе с задней частью тела, – прибавил он и довольно улыбнулся сам себе. – Данную часть тела сын порубил на меньшие куски. Половина была найдена в бочке, засоленная, последнее данный колхозник уже успел употребить. Двадцать пятого марта был изъят остаток не употребленного для еды тела. – Лупиков перечитал написанное, остался доволен. Продолжил: – Иващенко Пантеха, как и его мать, Иващенко Секлета, вступили в колхоз в первые дни его основания. Когда было организовано общественное питание для колхозников, семья Иващенко им пользовалась. На данной работе Иващенко Пантеха получал на трудодень четыреста граммов хлеба, чего было вполне достаточно для нормальной жизни. Совершенное преступление колхозник объяснил так: “Захотел мяса, а его негде было взять”. – Лупиков, поразмыслив, решил в конце сделать приписку, которая не будет лишней: – Село и колхоз в продовольственном отношении в районе считаются обеспеченными. Меры по политической обеспеченности в селе и колхозе приняты. – Вздохнул с облегчением, внизу поставил подпись, название села и в конце указал дату: – 25 марта 1933 года».

– Все! – выдохнул. – Проверь, – подал бумагу Быкову.

Григорий Тимофеевич перечитал, улыбнулся.

– Подойдет, – сказал. – Только вот есть сомнение, писать ли «Совершенно секретно», или там сами допишут?

– Если пораскинуть мозгами, то лучше сейчас написать. Я тебе передаю записку, которая не должна попасть в чужие руки, то есть тайно. Допишу, а там, наверху, пусть руководство само решает, что с ней делать.

– Правильно, – согласился Быков.

Иван Михайлович сверху сделал приписку мелкими буквами: «Совершенно секретно», промокнув чернила, сложил лист вчетверо и отдал однопартийцу.

– Слушай, а почему он съел мать, когда получал вдоволь хлеба? – спросил Быков.

– Ты с неба свалился? – хихикнул Лупиков. – Чтобы активисты отдали хлеб дураку, а себе не оставили? Сначала что-то давали есть, а потом перестали.

– Кстати, немедленно распусти актив. Свое дело они уже сделали, поэтому пусть идут работать.

– Как прикажешь.

Быков подошел к окну, засмотрелся на усадьбу Черножуковых.

– Не знаешь, как там кулацкая дочка? – спросил, думая о чем-то своем.

– Отходит помаленьку. Живучая, сука!

– И еще одно, – сказал Григорий Тимофеевич, не оборачиваясь к однопартийцу. – Пошли Жабьяка к Ганне Теслюк, пусть мне принесет кожаную куртку.

– Так…

– Я ясно сказал? – перебил его недовольный Быков.

Часть девятая. Хлеб на крови

Глава 88