Расколотое небо

– Да, – подошел к нему Кузьма Петрович, – можно оставить корову, ведь она действительно одна на две семьи. Уважь, Иван Михайлович, – прибавил тише.

Вывели Буяна. Конь заржал, когда его повели через двор незнакомые люди. Варя проводила своего любимца глазами, полными слез.

– Что-то она там долго прощается, – недовольно заметил Лупиков. – Думает, что у нас есть время, чтобы смотреть на ее сопли?

Он подошел к дому, приложил ладони к лицу, заглянул в окно и тут же испуганно отшатнулся. Недоброе чувство молнией пронзило Павла Серафимовича. Он опрометью кинулся в хату.

– Стоять! – Лупиков потянулся рукой к оружию.

– Подожди, – остановил его Кузьма Петрович.

Павел Серафимович забежал и остолбенел. На крючке, где недавно висела на потолке посреди комнаты лампа, он увидел свою жену. Он кинулся к ней, снял с крючка веревку от ее передника, положил жену на пол, встал над ней на колени.

– Надя! Надя! Дорогая моя! – Он легонько потормошил жену за плечи, потрогал бледное лицо. – Живи, Надя! Не умирай! – умолял он, не веря, что ее уже нет. – Надя, зачем ты… – заплакал, не сдерживая слез.

Павел Серафимович еще немного постоял, погладил замершее навеки лицо жены. Он поцеловал Надежду в лоб, тихо прошептал: «Прощай, моя любимая», – и закрыл ее веки. Мужчина вышел из дома, неся на руках тело жены, которое стало похоже на увядший цветок. Диким, нечеловеческим голосом закричала Варя, кинулась к матери. Павел Серафимович положил тело посреди двора, рядом с разбитыми образа́ми.

– Доволен? – глухим, упавшим голосом спросил он Лупикова.

Кто-то сказал Михаилу о беде, он зашел во двор. Сын медленно подошел к матери, тихо и смиренно лежавшей посреди двора. Отец вскинул взгляд, посмотрел на него. В глазах сына были удивление и страх, но ни капельки раскаяния. Павел Серафимович пальцем подозвал его к себе. Михаил наклонился, не сводя глаз с мертвой матери.

– Ты тоже виноват, – тихо, чтобы не слышали посторонние, сказал отец. – Я все равно тебя убью, – прошептал он.

Михаил быстро пошел со двора. Кто-то плюнул ему вслед, но он не обернулся. Лишь невольно вскрикнул, когда камень догнал его, больно ударив в спину.

Старенькая бабка Серафима, не пропускавшая никаких похорон, заметила:

– Серафимович, нельзя самоубийцу хоронить на кладбище.

Павел Серафимович, который уже долгое время неподвижно сидел у гроба с женой, словно проснулся. Он невидящими глазами смотрел на бабку, будто пытаясь понять, зачем она здесь.

– А что же делать? – тихо спросила Варя. Убитая горем, она была бледной, даже желтой, будто ее вылили из воска.

– Большой грех – наложить на себя руки, – сочувственно вздохнула старушка. – Господи, прости нас грешных! – перекрестилась на образа́. – За кладбищем, в овраге, похоронены самоубийцы, – охотно объяснила бабка, – вот там выберите место, а я позову мужиков, чтобы выкопали могилу.

– В овраге? – переспросил Павел Серафимович. – За кладбищем, как хлам? Как мусор? Нет, этого не будет. Мы похороним ее рядом с моим отцом.

– На огороде? – с каким-то страхом спросила Варя.

– Да, моя Ласточка, – тихо ответил отец. – Я смогу часто с ней разговаривать.

– Сейчас люди уже не хоронят в своих садах, – осторожно заметила бабка Серафима.

– Мне все равно, – ответил мужчина. – Моя Надя будет лежать рядом с моим отцом, в своей, в нашей земле, – сказал тоном, не терпящим возражений.

Глава 45

Как ни уговаривала Варя отца перейти жить к ним с Василием, тот не согласился. Перенес пожитки в маленькую родительскую хату.

– Буду возле своей матери век доживать, – сказал грустно.

Часть мебели перенесли в дочкину хату, остальную занесли в сараи, кладовые, сени.

– Теперь будем ждать гостей, – сказал отец.

Они не замешкались. Уже на четвертый день после похорон пришла комиссия. Жабьяк зашел во двор первым, держа под мышкой толстую тетрадь с пожелтевшей обложкой. Следом – Ступак с саженью, Лупиков в своей неизменной черной кожаной куртке и хмурый, молчаливый парторг.

Павел Серафимович без слов повел их на огород.

– Положено на семью двадцать соток, – пояснил председатель сельсовета. – У вас две семьи, поэтому вам оставим сорок соток вместе с дворами.

– Как это по двадцать? – спросил Павел Серафимович. – У людей по пятьдесят.

– Это у колхозников, – разъяснил парторг.

– И что же я посею на тех двадцати сотках? – растерянно сказал Павел Серафимович.

– Что посеешь, то и пожнешь! – невпопад пошутил Лупиков, и сам расхохотался над своей шуткой.

Сначала разделили пополам дворы. Оставили столько, чтобы был свободный проход к новому помещению сельсовета. Пока члены комиссии бегали с саженью, Павел Серафимович сидел возле свежей могилы на скамье.

– Вот здесь, – готовя кол, чтобы забить его в землю, сказал Лупиков, – заканчивается твой надел.

– Как там? – подошел к нему Павел Серафимович. Он потоптался на месте, удивленно оглянулся. – Там мои могилы. Они должны быть на моей земле.

– Ты думаешь, мне нужны заросли и захоронения на колхозном поле? – сказал Лупиков. – Придется еще немного урезать у тебя земли. Будешь ходить туда по меже, – объяснил он.