Расколотый разум

То, что ты доверила управление финансами Фионе, с одной стороны, было мудрым решением. Ты осознала, что не можешь действовать в своих интересах. У тебя есть внушительные сбережения, и не стоит ими рисковать. Это был верный шаг… Почти.

Это я так витиевато подвожу к тому, что хочу, чтобы тебя признали умственно неполноценной. Для твоей же юридической защиты. Как раз самое время.

А еще я не уверен в том, что Фиона – лучшая из тех, кто может присматривать за твоими деньгами. Определенно, она с этим справляется. Но можно ли ей доверять? Мне было бы спокойнее, если бы у меня были копии выписок с твоих счетов. Можем ли мы устроить такое?

Попытайся читать эти строки, помня, что я желаю тебе только добра. Умственная неполноценность – всего лишь ярлык. Он не имеет ничего общего с твоим реальным состоянием. Тебе не станет вдруг хуже, если суд или закон признает тебя такой. Ты будешь тем же самым человеком. Ты избежишь больших проблем и затрат, приняв это решение. Так лучше, чем ждать, пока к тебе снова придет полиция или даже выдвинет обвинение.

Я вернусь завтра и попытаюсь еще раз. Поверь, я действительно хочу помочь.

Твой любящий сын,

Марк

* * *

Сегодня умерла моя мать. Я не плачу, потому что пришел ее час. Ничего не поделаешь. Ничем не поможешь.

«Ох, Мэри!» — говорил мой отец, когда она делала что-то невообразимое: танцевала канкан на стуле во время официального приема, забрасывала камнями голубя на глазах у перепуганных прохожих. Ох, Мэри! Их любовный дуэт.

Такой очаровательный мужчина, мой отец. У него был ровный характер, как сказал бы Торо. Как он в итоге оказался с моей матерью? Она флиртовала с гомосексуальными священниками, нагло врала и открывала бутылку виски каждый день в четыре часа. И вот она умерла.

Мой вылет в Филадельфию задержали, поэтому, когда я приехала в хоспис, кровать уже была пуста – кто-то не удосужился проверить, что я уже в пути. Я села на полосатый матрас. Разве это имеет значение? Нет. Не думаю, что она хоть в каком-то смысле знала меня.

Под конец она бредила. Ярая католичка, в последние месяцы она отринула Христа и Богоматерь ради дев-мучениц. Тереза Авильская, Екатерина Сиенская и святая Лючия были всегда с ней рядом. Она хихикала, махала салфеткой и предлагала им кусочки еды. Они были постоянно голодны и невероятно остроумны, судя по смешкам моей матери и постоянным попыткам накормить их.

Она не утратила своего озорства. Ничуть. Однажды она припрятала пакетик с кетчупом с ланча и выдавила его на ладони, у полулунных костей, и на щиколотки, у таранно-ладьевидной кости. Горькие, отдающие уксусом стигматы. Помощница медсестры закричала, к очевидному удовольствию моей матери. Она хлопнула по ладони невидимого сообщника.

Добило ее падение. Оно ее обезвредило. Ее ноги подогнулись, пока она ковыляла от кровати к туалету. Она рухнула на пол, ей помогли, но все же это было начало конца.

В тот же вечер у нее начался жар. Всю ночь она общалась со своими святыми. Но это был не тот бред, что обычно: она прощалась. Она целовала дев напоследок, ласково и подолгу обнимала их. Она махала на прощание докторам, медсестрам и санитарам. Она махала посетителям хосписа в коридоре. Попросила большой стакан шотландского виски и получила его. Над ней провели последние обряды. Прощайте, прощайте!

Моего отца она даже не упомянула. Как и меня.

Она до последнего любила грубые шутки. Когда санитары пришли за ее телом, один из них заметил странный бугорок между ее грудей. Осторожно он запустил руку под ее рубашку, вскрикнул и отпрыгнул, тряся рукой. «Тебя что-то укусило?» – улыбаясь, спросил его напарник. Именно так: вставная челюсть моей матери. Красавица в молодости, она никогда не теряла веру в свою привлекательность. Поэтому последним ее действием было поставить ловушку туда, куда, по ее мнению, кто-то мог полезть.