Распад. Судьба советского критика: 40—50-е годы

Сошлися и заспорили:
Где лучше приспособиться,
Чтоб легче было пакостить,
Сподручней клеветать?..
Кому доверить первенство,
Чтоб мог он всем командовать,
Кому заглавным быть?
Один сказал — Юзовскому,
А может, Борщаговскому? — второй его подсек.
А может, Плотке-Данину? —
Сказали Хольцман с Блейманом…
Беркштейн за Финкельштейном,
Черняк за Гоффешефером,
Б. Кедров за Селектором,
М. Гельфанд за Б. Руниным
За Хольцманом Мунблит,
Такой бедлам устроили,
Так нагло распоясались,
Вольготно этак зажили… <…>
За гвалтом, за бесстыдною,
Позорной, вредоносною
Мышиною возней
Иуды-зубоскальники… <…>

А вот и сам народ! Представлен в поэме. Весь. От мала до велика. Герои 49-го года, по которым критики-де, хотели нанести удары.

Один удар по Пырьеву,
Другой удар по Сурову…
Бомбежка по Софронову…
По Грибачеву очередь,
По Бубеннову залп!
По Казьмину, Захарову,
По Семушкину Тихону…

Казьмина и Захарова, руководителей Русского народного хора имени Пятницкого, привлекли, конечно, для пущей народности. Они к "дружинушке хороброй" не причастны. Затем лишь, чтоб бросали на нее отсвет народной культуры. Иначе-то как сойти за народ!.. Остальные — что ж? Остальные тут по праву. Спасибо Сергею Васильеву. Никто не забыт. Ничто не забыто. Осталось нам теперь вместе с газетным поэтом предаться восторгам по поводу того, что все литературные критики перебиты и можно рифмовать уж и так… Безбоязненно.

На столбовой дороженьке
Советской нашей критики
Вдруг сделалось светло.
Вдруг легче задышалося,
Вдруг радостней запелося,
Вдруг пуще захотелося
Работать во весь дух,
Работать по-хорошему,
По-русски, по-стахановски…
По-ленински, по-сталински
Без устали, с огнем…

Работал Сергей Васильев по-сталински. Это уж точно. Потому и старался. Без устали. С огнем»[209].

«Космополитствующий критик» Данин, названный Софроновым законченным эстетом и формалистом, вспоминал о своем собрате по Литинституту Сергее Васильеве: «…он при всякой встрече, в клубном ли ресторане или клубном сортире, однообразно уговаривал меня статью о нем написать. Долговязый, преступнолицый — со вмятиной на переносице и алчно-красивыми глазами — он умел угрожающе нависать над собеседником. И пошучивая, вовсе не шутил:

— О ком ты только не писал, старик… А обо мне, мать твою так, еще ни слова! Подумай о душе, старик!

И мне оставалось отшучиваться в ответ: "Создай что-нибудь эдакое — тогда…"»[210].

Мария Белкина вспоминала, что, когда Тарасенков умер, Васильев позвонил и сказал ей, что хочет прийти попрощаться с товарищем юности, но в такое время, когда никого не будет. Ему было стыдно смотреть в глаза своим однокашникам.

Ольга Фрейденберг с ужасом и сожалением писала про эти годы:

«По всем городам длиннотелой России прошли моровой язвой моральные и умственные погромы.

Люди духовных профессий потеряли веру в логику и надежду. Вся последняя кампания имела целью вызвать сотрясенье мозга, рвоту и головокруженье. Подвергают моральному линчеванию деятелей культуры, у которых еврейские фамилии.

Нужно было видеть обстановку погромов, прошедших на нашем факультете: группы студентов снуют, роются в трудах профессоров-евреев, подслушивают частные разговоры, шепчутся по углам. Их деловая спешка проходит на наших глазах.

Евреям уже не дают образования, их не принимают ни в университеты, ни в аспирантуру.

Университет разгромлен. Все главные профессора уволены. Убийство остатков интеллигенции идет беспрерывно. Учащаяся молодежь, учителя, врачи, профессора завалены непосильной бессмысленной работой. Всех заставляют учиться, сдавать политические экзамены, всех стариков, всех старух.