Распахнуть все окна... Из дневников 1953-1955 гг.

14 ноября. Страшно признаться себе самому, но работа не идет: потерял способность сосредоточенно думать, потерял слова, — не могу остановиться на одном каком-нибудь слове, нет слова, которое могло бы удовлетворить, нет решимости сказать себе, что написанное — хорошо и верно... Так прошла, пронеслась неделя, каждый день которой я проводил по 14 часов за столом все время бросая перо и берясь за него, не в состоянии за сутки написать одного абзаца.

Сказать, что я нервно болен, — нет не то. Что-то совсем иное. Пять лет рассеяния не есть причина беспомощности и неспособности к сосредоточенной работе. Рассеяние — следствие этой неспособности. А она вызвана образом жизни, характером деятельности, не имевшей единства творческой цели, тем, что главная цель из года в год отодвигалась множеством целей, ничем с ней не совпадающих.

15 ноября. — Все это, может быть и неверно. В действительности: цель все время была и все время сохраняла свое единство, если я думаю о теме, которая непрерывно развивалась и продолжает развиваться. Но она очень медленно искала свое воплощение. Для старых образов, идущих от дилогии, не найдены пока все изменения, которые они претерпели за 20 лет — и каких лет! — отделяющих гражданскую войну от Отечественной. Для новых образов остается нерешенным вопрос о том, какой из них станет в центре, не говоря о числе их, то растущем, то убывающем в воображении. «Даль» романа чересчур трудно и медлительно приближается. Путь, ведущий меня к ней, слишком засорялся условиями всего моего существования и — в чем повинен я сам — мною самим. Не было и все еще нет душевной собранности, которой я, однако, добивался, добиваюсь и добьюсь непременно.

Бессилие перед недоступностью слова бывало всегда прежде, неизбежно и впредь. Когда я жаловался на него Доре, она отвечала: «ты ведь всегда трудно писал». Это так. Только в старости слово дается мне несравненно тяжелее, чем прежде, и сомнение в способности своей найти слово сделалось настоящей пыткой. Ждать, что эта мука кончится — нельзя, и я должен и буду жить с ней до последнего вздоха.

Вчера прочитал в «Литературной газете» редакционную статью, над которой горько посмеялся. Оказывается, «главное дело писателя» (как и называется это произведение... публицистики) — это писать. Оказывается, дело писателя «сложно, напряженно требует сосредоточенного внимания, глубокого раздумья, душевного спокойствия и вдохновения». И оказывается, что этому делу мешают телефоны, повестки, курьеры с объемистыми рукописями и особенно — заседания. Многие писатели, видите ли, «работают по ночам, отрывая часы у необходимого отдыха» и т. д., и т. п...

Открытия эти были бы неплохи, когда б не делались в сотый раз и когда бы не предлагался один и тот же рецепт лекарства, которое будто бы может исцелить хроническое страдание пиита: улучшение... организационной работы Союза писателей!

О, если б только одного Союза!

14 декабря. — Оказывается, недавно в газетах было сообщение о смерти Ив. Бунина — я пропустил известие.

Жалко и напрасно, что он не решился вернуться. Ему все простили бы, все позабыли б. Со временем, конечно, простится и то, что не вернулся. Писатель такой, что не позабудется. Будем и печатать. Но вот Куприн обрел уже полное признание, и толпы стояли в очереди перед магазинами, когда выпустили на днях трехтомник. Толпы для него новых читателей. Они несравнимы по характеру искусства и — особенно — по доступности. Но вполне сравнимы по «зарубежности» судьбы. Бунину, конечно, больше следовало бы тяготеть к русской земле и русской могиле, чем Куприну. Случилось наоборот.

19 декабря. — Проводил Ваню, ночевавшего раз в городе раз здесь. Как всегда большая отрада для нас обоих в этой встрече.

Вчера прочитал, по его просьбе и с огромной охотой, главку из нового начала и главку — из старого. Ему очень понравилось, что беру такие разные круги и как намереваюсь их столкнуть. Но о моей деревне (не только в этом романе, но также в давних расcказах) он сказал, что она у меня наивна. («Не обижайся на меня, — наивна! При этом читателю она нравится, он не улавливает того, что вижу я, а я чувствую ее наивность»...) Это касается, по его мнению, не языка и не целого, а тех особых частностей, которые известны только таким, как он — насквозь деревенским. Например, в первой главке следовало бы дать охоту не на птицу а на зайцев: «на птичек мужики не охотятся, за птичками ходят только господа...» Т. е. мужик может пойти за птичками тоже, но только с господами, с городcкими охотниками, так оказать, за компанию, а сам, один не пойдет. Можно, конечно, оставить как у меня (выстрел сам правилен, описание точно и верно), но именно то, что мужик один пошел по тетеревам — это и придает картине наивность...

Ваня предложил, чтобы я до печатания дал ему почитать всю деревенскую часть. Я охотно согласился и благодарен ему искренно.

Все остальное, особенно как ехал Матвей на грузовике и как мечтал о своем приходе в избу, Ваня хвалил.