Распалась связь времен? Взлет и падение темпорального режима Модерна

Разделение времени на прошлое, настоящее и будущее не ново для западной культуры, оно отражено уже в латинской грамматике, что после Платона позволило Августину замечательно философствовать о времени в знаменитой одиннадцатой книге его «Исповеди». Новым модернизационным сдвигом, которым сопровождалось развитие денежного хозяйства в эпоху Ренессанса и Просвещения, стала культурная интерпретация различных фаз времени. Будущее воспринималось как сфера планирования, хозяйственной и социальной предусмотрительности, экономических спекуляций, к тому же будущее сулило постоянное обновление, изменение всех жизненных обстоятельств. Вместе с тем необычайно повысилась ценность настоящего и самой жизни, что активировало восприимчивость, мобилизовало внимание по отношению к окружающей действительности, о чем свидетельствуют бодлеровские размышления о времени. Прошлое определяется в культурном отношении заново как нечто, во что непрерывно превращается настоящее, то есть как нечто «прошедшее», а следовательно, неактуальное, утраченное, устаревшее, с чем можно спокойно расстаться. Если в социологической теории и прикладных социологических исследованиях центральное место занимает настоящее как пространство актуальной жизнедеятельности, то историки считают предметом своей работы прошлое, которое принципиально отделено от настоящего, то есть окончательно ушло и завершено. Четкое разделение трех фаз времени представляется главным структурным элементом и характерным признаком темпорального режима Модерна. Но так было далеко не всегда. В своем анализе темпоральной логики Модерна Шлёгль указывает, что «темпоральные фазы прошлого, настоящего и будущего долгое время не были полностью отделены друг от друга»[68]. Перемены наметились в начале Нового времени, когда будущее обособилось от религиозной эсхатологии, от христианской парадигмы ожидания, открывшись для посюстороннего планирования и экономических спекуляций, например в кредитно-финансовой сфере. Следующим шагом в сторону усиления рационализма и увеличения сложности социальной системы оказался историзм XIX века. С этих пор «в европейских обществах бытует представление о мировом времени; это представление не только проводит четкое различие между прошлым, настоящим и будущим, но и историзирует эту триаду, благодаря чему любое прошедшее настоящее имеет собственное прошлое и свое прошедшее будущее. Любое нынешнее настоящее станет прошлым будущего настоящего»[69]. По мысли Шлёгля, любое общество оказывается тем прогрессивнее, чем последовательнее оно умеет отделять друг от друга различные фазы времени.

Теория систем приписывает модернизации логику аутопоэзиса, отчего сама модернизация возводится в абсолют некой природной стихии. Поэтому, как замечает Крис Лоренц, «двигателем» истории становится функциональная логика системы. «История воспринимается, прежде всего, как эволюция этой системы, эволюция, которую объясняет теория модернизации. <…> Системы возводятся, таким образом, в ранг подлинных акторов истории»[70]. Система, которая определяет логику собственного развития, является как двигателем модернизации, так и двигателем истории. Различие между ними оказывается незначительным, даже невозможным. Но это лишь вопрос точки зрения. Увидеть логику системы и модернизации не в качестве природной стихии, а в качестве опции культуры стало возможным с тех пор, как мы начали понимать, что эта система создает опциональные преимущества для одних и опциональные ограничения для других.