Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

– Знакомые друзей моих друзей! – авторитетно говорит Brother Jimmy. – С Фомой все в порядке, – он говорит… В смысле мне так мои друзья пересказали, что он говорит, что несколько лет просто скитался по Египту, по самым бедным районам, без мобильного, без какой либо связи, лечил людей, проповедовал, жил инкогнито в монастырях, останавливался у простых людей. Невообразимо! Его же фотографию никто никогда не видел! – восклицает Brother Jimmy. – Ты можешь себе это представить?! А потом он вернулся и узнал, что его канонизировали – и решил, что не будет появляться на публике, потому что не хочет создавать неловкое положение для людей, которые его канонизировали, думая, что эта канонизация посмертная. Мне сказали, что его видели в «222» у Бэна! Такого еще не было – прижизненный святой!

– Я ничего не понимаю, – блаженно говорит Шломо, – но кажется случилось что-то хорошее! Друзья, я должен в честь этого чего-нибудь немедленно съесть! Я готов даже на веганскую питу с фалафелем, я пойду себе закажу… Может быть, я съем даже две… Я ведь с утра ничего… Ты что-нибудь будешь? Ну почему?!

Я говорю:

– Шломо! Хочешь я сейчас в секунду докажу тебе на твоем собственном примере подлинность Евангелий?

Шломо хохочет:

– Боюсь, на моем примере ты ничего никому не докажешь!

Я говорю:

– Именно, – говорю, – на твоем примере и докажу! Именно на твоем голодном еврейском примере! Вспомни, в Евангелии, когда рассказывается, что к апостолам, после их призвания Христом, повалил народ исцеляться – там есть выражение, что народу приходило так много круглые сутки, что у них «времени не было даже поесть»! Это ведь мог написать или рассказать только подлинный аутентичный голодный еврей-апостол, который на себе это испытал!

Шломо, радуясь параллелям, делает шаг по направлению к прилавку с начинками для питы, – и тут звонит его мобильный:

– Да, мама, – говорит Шломо, чуть напряженно. – Нет, мама. Нет, мама. Как?! – кричит вдруг Шломо – и выскакивает с телефоном на улицу.

Я выношусь за ним. У Шломы такой вид, что он сейчас съест собственный смокинг, но не от голода, а от отчаяния. Через минуту бурного (с восклицаниями, ойойойканьями, расхаживаниями, жестикуляцией) разговора с матерью, в ходе которого Шломо переходит то на итальянский, то на йидиш, разговор (видимо по вине матери) обрывается.

Шломо, красный, с размягчившимся застенчиво-хохочущим взглядом, сообщает мне:

– Мать всё перепутала! Невеста со свахой ждали меня не у той синагоги, а в Сток-Ньюингтон. Они пять минут назад оттуда ушли и матери позвонили – они до сих пор там торчали меня ждали! Как я теперь этой материной подруге на глаза покажусь! Нет, питой тут дело уже не поправишь! Я должен немедленно как следует поужинать! Ох, у меня кружится голова… Кэб, мне надо поймать кэб! Я кажется падаю в обморок… – грузно опускается вдруг и вправду на асфальт Шломо, и так и сидит на корточках, арестовав лоб руками, пока я останавливаю кэб.

– Вы русская? – вызывающе и очень обиженно спрашивает водитель кэба, когда мы уселись уже в салон. – Меня сегодня один русский, которого я подвез до Харродза, оскорбил! Я ему показываю на счетчик – двенадцать фунтов двадцать пенсов, а он мне, вышел из кэба и сует вот сюда вот, в окно, пятидесятифунтовую бумажку и говорит: «сдачи не надо, у меня мелких просто нет». Я смотрю – а у него в бумажнике пачка этих новых пятидесятифунтовых. Я ему начинаю отсчитывать сдачу – а он и вправду уходит, не берет у меня сдачу. Я его догнал, сую эту пятидесятифунтовую бумажку ему обратно, говорю: «Вы что же это меня оскорбляете?!» А он отмахивается, говорит: «бери, бери, мне не жалко!» Хам какой, представляете! Я говорю ему: «Как вы смеете меня оскорблять, я честный человек, я зарабатываю своим трудом!» Я так разозлился, что ему эту бумажку пятидесятифунтовую его под ноги бросил! И уехал.

Я несколько внутренне сжимаюсь, не зная, что отвечать водителю.

– Извините, – говорю.

Водитель, вдруг смилостивившись, но всё еще на взводе, явно обиженно, говорит:

– Ничего, когда тридцать лет назад к нам в Лондон арабы начали переселяться жить, они тоже не знали, как себя вести. За тридцать лет мы их научили. И ваших невеж научим.

Шломо, держась за голову, стонет:

– Я, кажется… У меня, кажется, действительно сотрясение… Я не намерен отменять рейс завтра, как мать просит, из-за этих куриц! Я не намерен! Я взрослый человек, в конце-то концов! Меня ждут в Афинах!

Я говорю:

– Шломо, расслабься, и сиди молча. Доктор Цвиллингер говорит, что…

– Кто такой доктор Цвиллингер? – живо интересуется Шломо, вдруг даже отняв руку ото лба и взглянув здоровым вполне глазом.

Я говорю… Нет, я молчу… Я говорю:

– Не важно, Шломо. Расслабься. И помолчи секундочку.

– Нет-нет, Guoman Hotel, который у Тауэр-бридж! – говорит Шломо водителю. – А вы куда едете? А? Объезд? А сколько это будет стоить? Вон – рожковое дерево между прочим, – сообщает мне весело, позабыв про обморок, Шломо, когда доехали до Тауэра.

Я говорю:

– А откуда ты знаешь, как выглядит рожковое дерево?

– Мне ли, сыну ювелира, – говорит Шломо, – не знать, как выглядит рожковое дерево!