Распятая на звезде

– Вспомните прежние революции: и французскую, и английскую, – инициативу перехватил Войков, который был единственным из собравшихся, кому довелось поучиться в университете, и от того кичившийся своею ученостью. – В первом случае короля Людовика втащили на эшафот, а во втором бывшего правителя обезглавили топором, правда потом смилостивились и голову ему обратно пришили к туловищу. Каждый раз это случалось публично, в окружении огромной толпы, которая в итоге приходила в неистовство и восторг. Все это сильно способствовало укреплению нового строя.

Из речи Я. М. Свердлова на Пятом Всероссийском съезде Советов²³

Революция в своем развитии вынуждает нас к целому ряду таких актов, к которым в период мирного развития, в эпоху спокойного органического развития мы бы никогда не стали прибегать. Мы исходим из того, что переживаем революционный период, и предполагали, что в революционный период приходится действовать революционными, а не иными средствами. Мы указывали, товарищи, что это не первый случай расстрела имеем мы в Советской Республике, не первый случай приведения в исполнение смертного приговора.

И мы глубоко уверены в том, что самые широкие круги трудящихся России, самые широкие круги рабочих и крестьян отнесутся с полным одобрением к таким мероприятиям, как отрубание головы (так в тексте – А. Г.), как расстрел контрреволюционных генералов и других контрреволюционеров. В этом мы не сомневаемся…

– Но Николаю мы отсечь голову уже не можем, – решительно заявил Голощекин .– Подобным способом, к сожалению, давно никого не казнят, по крайней мере, публично. Расстрелять его на площади – банально. Хлопот, грязи много, а впечатлить таким образом кого бы то ни было нам не удастся.

– Не организовывать же ему, на самом деле, показательный суд, – не унимался Войков. – Ему нужно будет предъявить такие обвинения, чтобы все поняли, каким кровавым тираном он был. Нужны свидетели, улики, доказательства. Где мы их сейчас возьмем? Всякие крючкотворы начнут в них копаться, искать оправдания и смягчающие обстоятельства. Это сильно затянет дело. А Ленин нас учит действовать быстро и решительно.

Расстрелять царя надо тайно, а потом объявить об этом во всеуслышание, – Голощекин считал себя прагматиком, способным заранее просчитать все результаты своих поступков. – Дело будет сделано и нечего изменить уже нельзя! Николая никто не любил, он был олицетворением прежней власти, к которой у любого их подданного имелись свои претензии. Так пусть каждый сам теперь придумывает для царя обвинения, пусть радуется, что все застарелые обиды оказались отомщенными… Если мы победим, то для всех царь останется «кровавым тираном». И это будет хорошо – победителей не судят! Если же революция потерпит поражение, то его назовут «святым» и «мучеником». Но что нам уже будет с того…

– Нет, кончаем его тайно! – решительно подвел итог короткому обсуждению председательствующий. – Но как конкретно будем лишать его жизни?

– Давайте удавим их всех подушками во время сна, или забросаем гранатами, когда будут обедать…

– Опять вы, товарищ Войков, суетесь со своей театральностью. Надо быть проще и расчетливей. У нас уже есть кое-какой опыт на сей счет… В коридоре дожидается товарищ Никулин, помощник коменданта дома особого назначения, в котором сейчас и содержится императорская семья. Пусть он расскажет о своем участии в недавней ликвидации князя Долгорукова и гофмейстера Татищева…

После приглашения в комнату зашел невысокий крепкий парень. От смущения перед таким количеством партийных начальников он стал нервно сжимать в руке фуражку с коротким козырьком, которую успел сдернуть с головы прямо перед входом. Аккуратно ступая по ковру, он вышел на середину комнаты, вытянулся по струнке и зачастил без остановки:

– Вызывает меня с Валькой Сахаровым председатель Екатеринбургской ЧК Николай Бобылев и говорит нам, улыбаясь (улыбка у него была, очень уж симпатичная и он всегда улыбался): «Берите вы из арестного дома Татищева и Долгорукова и вот вам задание – отвезти их в ссылку. На лошадях довезете до разъезда и посадите их в поезд». Мы стоим и хлопаем глазами, ничего не понимаем: в какую ссылку? А Бобылев все улыбается, потом после разговора наклоняется к нам и шепчет: «Вывезите за город и там… обоих!».

Взяли мы извозчиков из ЧК, Валька Сахаров сел в повозку с Татищевым, я – с князем Долгоруковым. Взяли все их чемоданы и говорим: «Повезем вас в ссылку, на разъезде сядете в поезд».

Едем. Теплая майская ночь, полная луна – довольно светло. Выехали на окраину Екатеринбурга, кругом какие-то лачуги. Телеграфные столбы стоят, почему-то посредине дороги и случилось тут, что задел кучер оглоблей или гужем за столб и лошадь распряглась. Валька, едущий передо мной, ускакал, а я кричать ему не решился – еще разбудишь кого, хотя в ту ночь [хоть] из пушек пали – все одно, ни одна душа из домов бы не появилась. Стоим посреди дороги. Ни души. Кучер не может понять, что же порвалось в упряжи.