«Распил» на троих: Барк — Ллойд-Джордж — Красин и золотой запас России

Что интересно, в Москве срочно, на уровне все того же Политбюро, стали прорабатывать вопрос приезда в СССР Маккенны. Да, того самого Маккенны, который в качестве министра финансов вышибал из Барка золотой запас России. Правда, к тому времени он ушел в «частную» жизнь — стал президентом «Мидленд-банка» и весьма влиятельным членом Совета иностранных вкладчиков. Вот уж кто мог точно знать, сколько же денег, вырученных за царское золото, «зажал» Лондон. Да и сам «Мидленд-банк» с депозитами в 335 млн ф. ст. и корреспондентскими счетами в 650 банках, являвшийся по тем временам крупнейшей кредитной организацией мира, не мог не завораживать воображение кремлевских заседателей. Так о чем же еще можно говорить с Маккенной, как не о золоте и новом кредите? Вероятно, к тому времени в Москве стали известны определенные нюансы в подходе бывшего министра финансов к возобновлению кредитных отношений с Россией. И главное состояло в том, что Маккенна не требовал от СССР немедленной выплаты компенсаций за национализированное имущество, ибо, по его мнению, возможности для этого у Советов отсутствовали. Важнее всего, подчеркивал президент «Мидленд-банка», чтобы «они признали в принципе наличие задолженности за эту собственность»[1725]. Это позволит снять напряжение вокруг данного вопроса. Явно банкир был не прочь возобновить прибыльный бизнес с Россией, столь хорошо ему знакомый по опыту курирования Барка.

Но вернемся к делам московским. У Красина все большее раздражение вызывала повседневная реальность жизни советской элиты. Особенно его нервировали входившие в силу требования повсеместной экономии и бережливости, строгого контроля за рациональным расходованием государственных средств, все сильнее напоминавшие знаменитую экономию на свечных огарках времен Николая I. Любые расходы из кассы подведомственных ему учреждений требовали бесконечных обоснований и согласований. Столь приятный дух революционной легкости в распоряжении вверенными тебе ресурсами стремительно улетучивался. «Свинцовый зад бюрократии перевесил голову революции», — именно так характеризует Лев Троцкий набирающие оборот тенденции в государственном и партийном строительстве[1726].

Красин менее романтичен и более категоричен в своих выводах. «Вообще же тут идет отчаянное жмотство, и экономию предписывают сугубую и во всем — с души прет», — делится он своими переживаниями в одном из писем супруге[1727].

Но здесь судьба преподнесла Леониду Борисовичу неожиданный сюрприз. Жизнь показала, что игнорировать интересы столь мощных кредиторов, как Лондон и Париж, у Москвы дольше не получается. Договариваться все же придется, по крайней мере, делать вид, что Москва готова договариваться. И вот Красин, несколько неожиданно для себя, в Париже. Дело в том, что после того, как с подачи лейбористов Великобритания признала СССР, в Западной Европе все словно прозрели: пришло время и им установить дипломатические отношения с Москвой. Дошло до того, что левоцентристское правительство Эдуарда Эррио[1728] почти одновременно с признанием пожелало видеть советским послом во Франции Красина: уж больно он понравился премьеру в ходе личных переговоров по вопросу о возвращении СССР кораблей Черноморского флота, угнанных из Севастополя в Бизерту[1729] во время эвакуации армии генерала Врангеля и переданных впоследствии Франции.

Да и молва об умении, а главное, желании Леонида Борисовича договариваться с западными странами достигла и Парижа. Итак, с июля 1924 г. Красин во Франции. Надо сказать, сам он восторга по этому поводу не испытывает: все его деловые и семейные интересы прочно завязаны на Лондон. Там его семья, там его деньги. К тому же его вгоняют в тоску затяжные дожди, обрушившиеся тогда на Париж. Леонид Борисович все чаще впадает в меланхолию. «…Вот прожил жизнь и никаких полезных вещей, а главное хлеба, за всю свою жизнь не произвел, все на меня другие работают, а я будто занимаюсь толчением воды в ступе или во всяком случае вещами, полезность которых еще надо доказывать»[1730], — слезливо жалится Татарин (именно так он подписывал свои послания к Миклашевской) в одном из писем. Уж явно рассчитывал на сочувствие от возлюбленной, которой писал очень часто, иногда каждый день.