Расписание тревог

Григорий нырнул в горницу, в гущу веселья, выдернул Пашу Ревякина.

— Ты чего, чего ты это? — заупрямился тот, смеясь, думая, что его разыгрывают. Тем не менее дал себя вывести, усадить на лавку возле Рогова и осмотреть.

— Нет, не подходишь, — сказал Григорий. — По плечам как раз, а макушка выше. Иди доплясывай!

— Дак ты не фотографировать? — разочарованно сказал Паша.

— Не, освещения мало! — гоготнул Григорий и ринулся опять в горницу.

Следующим стал председатель. Григорий мог бы вытащить первого, кто подвернулся под руку, но председатель колхоза был для него лестнее.

— Петр Федорович! — позвал он не то чтобы требовательно, но довольно энергично и твердо. — На минуточку.

Председатель выслушал его, нахмурился, но подчинился тоже и сел рядом с Роговым.

— Эх, Серега, Серега, — сказал он ласково. — Знаешь, какую я за собой вину тащу? Будь ты не в моем разнесчастном хозяйстве механизатором, а в каком-нибудь позаметнее, вон хоть у Пашки Захарова, давно бы Звезду Героя носил! А теперь, на этой твоей должности, ничего тебе, кроме выговоров, не светит…

Рогов остановил его излияния?

— Брось. Хватит с меня наград.

Председатель тиснул ему плечо, поднялся. Негромко сказал Григорию:

— Кончай это представление.

— Я же как лучше хочу! — возмутился тот.

— Система твоя в корне ложная. Возьми вон Губарева. Туловищем штангист, а ногами не вышел, детский размер носит.

— Точно! — подтвердил Ревякин. — За столом сидит — Илья Муромец, а встанет… эх, лучше бы не вставал!

Рогов слушал безучастно, потупив голову; на лоб свесилась седая прядь. Отказавшая память нагнетала в душу тревогу; он уж почуял, что́ все это для него значит, и отчаянно замотал головой, моля молчавшую покуда боль погодить, дать время довести праздник, честью проводить гостей.

— Что ты, Сережа? — испугалась Надя.

Рогов рывком кинул тело на протезы, заторопился к людям, в толчею, в гам и смех, но опоздал, боль уже выстелилась поземкой, уже хватала за ноги, как собака. О с трудом добрел до боковушки, где стояла кровать сыне повалился спиной в постель и застонал.

Такого еще никогда не было. Сперва он почувствовал, как спиливают подошвы с его голых ступней, потом стали скусывать пальцы, начиная с мизинцев; когда же пыточная струбцина сдавила лодыжки, Рогов с нечеловеческим усилием вырвался из нее, вскрикнул и потерял сознание.

Веселье оборвалось. Гости, понимающе шепчась и кивая, скоро разошлись. За столом остались самые близкие: Петр Федорович, Паша Ревякин, зятья, да еще Григорий мешкал, не зная своего места.

Тая и Аня привычно обихаживали отца: одна терла виски, другая прибирала протезы. Надя следила за их молчаливыми действиями — потухшая, сгорбившаяся, как старуха.

— Чуешь, Надь! — нашел себе заделье Григорий. — Я фершала позову.

— Зачем? — сказала Надя. — Не надо никакого фельдшера.

— Ну нет! Человеку плохо, пускай оказывает! — С высоты своего порыва он посмотрел на Надю, как на малое неразумное дитя; в сердце торкнулось старое, забытое, погребенное временем: вот он в засученных портках бежит по лужам, а на закорках сестренка, полуторагодовалая, верещит от страха и счастья. — Так я побежал!

Фельдшер Сычов, раззореновский родчий житель, был фельдшер опытный, с живым умом. Узнав, что случилось, и выслушав ожидаемый ответ, спросил, что предшествовало припадку.

Присутствующие замялись.

— Да размер ног не мог вспомнить, — простодушно подсказал Григорий.

Фельдшер послушал пульс, потрепал Рогова по щеке. Тот открыл глаза, замутненно посмотрел на него.

— Может, какое обезболивающее дашь? — сказал председатель.

— Никакой химии! — возразил фельдшер. — Ну-ка, Сергей Павлович, давайте-ка сядем! — Рогова усадили, обложили подушками. — Угу, чудненько. Значит, так, Сергей Павлович. Установить размер вашей обуви очень просто. Длина стопы равняется расстоянию от запястья до локтя. Вот мы сейчас это расстояньице у вас смеряем и попробуем установить, у кого такое же, Надеюсь, все помнят размер своей обуви?

По лицу Рогова скользнула надежда.

Дочери принесли клеенчатый сантиметр.

— Так… согните руку в запястье… Что мы имеем? Двадцать девять… Угу. Ну, кто первый? Давайте, Ревякин.

Пока Паша выколупывал запонку, закатывал рукав, Григорий выставил свою, явно коротковатую против Рогова.

— Ваша, пожалуй, не соответствует, — заметил фельдшер, но все же измерил, чтобы не обидеть, а может быть, для чистоты эксперимента. — Да. Двадцать шесть. Недолет.

Пашина рука оказалась длиннее.

— Перелет. Ничего, сейчас попадем в яблочко! Ваш черед, Петр Федорович.

Председатель с готовностью засучил рукав. Измерили.

— Вы только подумайте! Опять не сходится!

— Может быть, другая сойдется? — хмуро пошутил председатель и сделал вид, что обнажает другую руку.

— Давайте теперь мою, — сказал фельдшер. — Прошу не торопиться, нужна точность.

— Двадцать семь… — разочарованно сказал председатель.

— Погодите, мужики. — Григорий наморщил лоб, удерживая какую-то мысль. — Двадцать девять, двадцать девять… Поймал! Пимы! По какому оне идут размеру? По длине следа! Двадцать семь, скажем, соответствует сорок второму. Двадцать девять — сорок третьему. И так дальше.