Расплата

Сидит Мисюра на койке, уставившись взглядом в закрашенное белой краской окно… Ленчна! Много опустошенных домов и гетто, окруженное высокой изгородью. Вход в могильную тишь перекрывает шлагбаум и стоящий за ним полицейский. В домах, где остались поляки, встречают враждебными взглядами и односложными фразами: «Ниц не розумем… Ниц не вем…»

Команда курсантов вахманской школы — он, Николай Мисюра, Сергей Лясгутин и Александр Дриночкин — разместилась на первом этаже просторного двухэтажного дома. Второй этаж занимает начальник, шуцполицейский Эберталь. Неплохо живется курсантам: охраняют по очереди зерносклад на окраине Ленчны, остальное время скучают.

Можно бы найти развлечение, но Эберталь больно любит порядок. Некоторое разнообразие вносят поездки по польским селам, которые не сдали зерно и другие продукты. Шуцполицейский получает задания в управлении крайсгауптманшафта и выполняет их мастерски.

Приезжает в село — и прямо в управу. Рассядется Эберталь за столом солтыса[4], рядом садятся вахманы. Солтыс стоит навытяжку. Эберталь выясняет, почему не сдан контингент. Солтыс достает свои бумаги, докладывает: во многих семьях не хватает работников, нет рабочего скота, нечем было сеять, нет удобрений, подводила погода. Шуцполицейский перебивает:

— Эти песни поют в каждом селе. Мне они ни к чему. Через час собрать около управы всех жителей.

Собраны крестьяне на площади, перед ними стоит Эберталь, за ним вахманы с карабинами наперевес.

— Знаете, какое полагается наказание за невыполнение наложенных контингентов? — спрашивает Эберталь у крестьян и объясняет, не ожидая ответа: — За невыполнение немецких приказов село подлежит сожжению, а жители — смертной казни. Не только трудоспособные, все члены семьи. Крайсгауптман мог сразу прислать карательную команду, но решил дать вам последний срок — сутки.

Расходятся крестьяне, Эберталь и вахманы идут домой к солтысу, где ждут их самогон и закуска. Незаметно подходит назначенный срок, особенно когда Серега Лясгутин играет на гитаре. Соберут контингент — возвращаются в Ленчну и снова отсиживаются.

Все шло хорошо, пока не приключился скандал из-за чепухи. Достал Лясгутин бутылку самогона, перед обедом вдвоем распили. Дриночкин стоял на посту. Пришли на обед, Эберталь уже ждет, недоволен их опозданием. На столе кастрюля с супом, половник. Эберталь налил себе суп; он, Мисюра, зачерпнул половником и нечаянно пролил па брюки шуцполицейского. Эберталь вскочил, выругался и трахнул по физиономии.

Обидно стало: он, Мисюра, все же эсэсовец. Не выдержал, закричал:

— Вы не смеете поднимать руку на эсэсовца!

Эберталь долго бил по лицу, приговаривая:

— Русская свинья! Русская свинья! Напился пьяный и забыл, кто есть твой хозяин. Я имею полное право тебя расстрелять!

Успокоился немец, принимает решение:

— Так и быть, на первый раз прощаю, потому что ты до сих пор нес службу как следует. Но если еще позволишь себе свинство, не жди пощады. И с сегодняшнего дня кушаю отдельно: вы плохо воспитаны. Все!

Запомнил этот урок на всю немецкую службу. Не обиделся на Эберталя; еще батя учил: обижаться следует только на тех, кого можно прижать, с остальными надо жить так, чтобы они не обиделись.

Как-то развлекаясь с уборщицей Стефой в ее постели, узнал, что в гетто живет один старичок, который раньше в Ленчне владел магазином. Богатый, должны быть деньги и золото.

Очень этим заинтересовался. Даже размечтался, как со стариковским золотом возвратится в Портянки и заживет помещиком. Решил для надежности взять Серегу Лясгутина. Дождался подходящего дня: Дриночкин стоит на посту, Эберталь уехал к крайсгауптману.

— Пошли, Серега, в гетто, у одного еврея есть деньги и золото.

— Откуда известно?

— Одна полька сказала, до войны у него убирала, — не захотел рассказывать о своих делишках со Стефой.

— Пошли! — согласился Лясгутин. — Валюта всегда пригодится.

У шлагбаума гетто стоит полицейский-поляк, побаивается русских в эсэсовской форме. Все же спросил для порядка:

— Куда вельможные паны идут?

Лясгутин подмигнул полицейскому, состроил уморительную гримасу и сообщил доверительно:

— Надо проведать знакомого, очень соскучились.

Понравилась полицейскому шутка, хочется ладить с эсэсовцами.

— Прошу, прошу! Пан жид будет очень доволен.

Всё гетто — четыре квартала, нетрудно было разыскать дом, описанный Стефой.

Зашли и увидели старика. Стоит у восточной стены, накрылся желтым покрывалом и жалостным тоном что-то бормочет нараспев. Молится, на них не обращает внимания. Стащил со старика покрывало, швырнул в угол, схватил за шиворот, тряхнул как следует:

— Брось свои жидовские штучки! Хочешь жить — отдавай деньги и золото.

Охнул старик, трясется от страха:

— Смилуйтесь, паны! Не только золота, куска черствого хлеба нет.

Небогатая в доме обстановка, не такую думал увидеть. Вспоминается полицейская рожа у шлагбаума в гетто: эти наверняка уже поживились. Оставалась надежда, что хитрый еврей кое-что припрятал. Схватил левой рукой за пиджак, притянул старика, помахал кулачищем под носом:

— Не рассказывай сказки, душу вытрясу!