Расплата

— Верно Лясгутин о себе рассказал: был полицейским, это точно. А на меня зря возводит напраслину.

— Так служили или не служили в полиции? — повторяет вопрос Харитоненко.

— Не служил!

— О вашей полицейской службе показывает не один Лясгутин, имеются и другие очевидцы.

— Пусть показывают, это их дело.

— Что же, я наговариваю на тебя?! — возмутился Лясгутин.

— Наговариваешь, — отвечает Прикидько.

Лясгутин рассказывает, как в одном взводе обучались в школе вахманов, — Прикидько стоит на своем: «Только дневалил, ничего не делал, ничему не учился».

— Как же тебе присвоили чин вахмана? — усмехнулся Лясгутин.

— Не знаю, всем присваивали.

— Не Степа, а Иисус Христос! — восхитился Лясгутин. Молчит Прикидько, на физиономии — безразличие.

Спрашивает Харитоненко о службе в Яновском лагере, Лясгутин рассказывает, как вместе с Прикидько водили узников на расстрел, как избивали и убивали их.

— Ничего не знаю, на расстрел не водил, — отрицает Прикидько. — Если Лясгутин водил, пусть отвечает.

— А вы куда конвоировали узников? — спрашивает Харитоненко.

— Только на работы в город, — объясняет Прикидько. — Жалел, разрешал покупать продукты.

— На территории Яновского лагеря несли охрану? — спрашивает Харитоненко.

— В лагере только стоял на вышке и около штабеля.

— Какого штабеля?

— За кухней складывали покойников.

— И долго они там лежали?

— Наберутся — их увозят. Затем складывают другой.

— Было такое? — спрашивает Харитоненко Лясгутина.

— Было. Складывали умерших в лагере, расстрелянных, забитых палками. Около штабеля не было поста. Чего охранять покойников?

— Было! — стоит на своем Прикидько. — Может, Лясгутин не стоял, а я точно стоял.

Так и закончилась очная ставка. На следующий день Харитоненко снова допрашивает Прикидько.

— Расскажите о своем участии в убийствах узников люблинского гетто.

— Не был в Люблине, не знаю, где он находится, — отвечает Прикидько.

Достал Харитоненко архивный документ, объясняет Прикидько:

— Это письмо начальника школы охранных войск СС в Травниках начальнику СС и полиции Люблина о направлении в его распоряжение взвода вахманов. Под четырнадцатым номером ваша фамилия. Познакомьтесь!

В глазах Прикидько впервые мелькнуло смятение, вздрогнули лежащие на коленях руки.

— И по-русски читаю через пень-колоду, а тут иностранные слова.

— Вот заверенный перевод, — протягивает Харитоненко другой документ.

Прикидько не берет бумагу, говорит простодушно:

— Может, и возили в Люблин. Я малограмотный, без понятия. Немцы не говорили, куда везут.

— А Панкратов с вами ездил?

— Всякие ездили, разве упомнишь.

— Так принимали вы участие в уничтожении евреев люблинского гетто?

— Немцы убивали евреев, я к этим делам не причастен.

— Водили евреев из гетто к эшелонам?

— Куда-то водили, а куда — нам не докладывали.

По распоряжению подполковника на очную ставку привели Панкратова. Бывшие вахманы посмотрели друг на друга и отвернулись, не поздоровавшись.

Харитоненко спрашивает у Панкратова:

— Прикидько конвоировал с вами узников люблинского гетто на погрузку в эшелоны?

— Вместе водили. Прикидько достал какую-то палку и подгонял граждан евреев: «Но, поехали!» Он тогда застрелил рыжую бороду.

— Чего врешь? — огрызнулся Прикидько.

— Как вру?! — возмутился Панкратов. — Точно говорю. Ты, Прикйдько, вспоминай, хорошо вспоминай, да. Вели колонну, рыжая борода выскочил, побежал к ведру около двери, нагнулся и пьет. Ты, Прикидько, ничего не сказал, сразу выстрелил. Упал он, из головы потекла кровь. Я очень тогда испугался: еще мало видел, как убивают. И не стыдно тебе заявлять, что я вру! Меня отец учил говорить только правду, я никогда не обманываю. Да!

— Врешь! — спокойно отвечает Прикидько. — Может, меня с кем-то спутал.

— Как это спутал?! Я же тебя еще спросил, почему без предупреждения стрелял в рыжую бороду, а ты ответил: «Чтобы больше не пил воду». Да!

Спрашивает Харитоненко о вахманской службе в Яновском лагере — Панкратов рассказывает, как вместе гнали узников на расстрел, как избивали и убивали в пути.

— Ты был неправильный человек, нехорошо делал, — укоряет Панкратов Прикидько. — Когда вели женщин к могиле и кто-нибудь по дороге оставлял ребенка, ты этих мам гнал плетью к детям, заставлял забирать и еще кричал: «Что же вы, суки, делаете? Разве можно бросать детей!»

Прикидько хорошо помнит, как Панкратов кидал детей в могилу и закапывал живьем, но об этом не скажешь: тогда придется признать и свою вину. Мордовская морда пользуется этим, выслуживается.

— И как это ты сумел через тридцать пять лет вспомнить, какие я кричал слова? — выясняет Прикидько.

— Ты сейчас такой тихий, а около могилы устраивал шутки, да. Поэтому запомнилось. Я тоже гнал, но без шуток, делал только то, что приказывали.

— В Яновском лагере Прикидько расстреливал узников? — спрашивает Харитоненко, обращаясь к Панкратову.

— Все стреляли, когда лагерники не слушались, — объясняет Панкратов. — На Песках мы не убивали, водили к могилам, а там все делали немцы. Мы стреляли только по приказу в тех, кто не слушался или кричал из могил.

— Я никого не водил на расстрел, Панкратов врет, — заявляет Прикидько.