Расплата

— Зачем ему врать?

— Может, обиделся, что я в шутку обзывал мордовской мордой.

— Обзывал, — подтверждает Панкратов. — Меня все вахманы так обзывали. Мне незачем обижаться на одного тебя, да.

Закончилась очная ставка, увели Панкратова, Харитопенко спрашивает:

— Будете давать правдивые показания?

— Говорю, как было.

— После обеда получите еще одну очную ставку.

Отвели Прикидько в камеру, дали суп и кашу. Не чувствует голода, ест по привычке. Кого еще приведут на очную? Хреново получается, не так, как в сорок восьмом. Почему Лясгутин и Панкратов так стараются? Спасают шкуру.

Снова завели Прикидько в кабинет следователя. У стола сидит незнакомый еврей, уже в возрасте. Отлегло от сердца: этот не был вахманом.

Объявив очную ставку, Харитоненко спрашивает у свидетеля:

— Знаете ли сидящего напротив вас человека?

Внимательно осмотрел Эдмунд Кон арестованного:

— Вахман Прикидько! Я бы этого зверя узнал и через сто лет.

— Не знаю, кто подсказал этому гражданину мою фамилию, я его в глаза никогда не видел. Сомневаюсь, чтобы он был в Яновском лагере: кто там находился, всех убили фашисты.

— Прикидько сомневается! Гражданин следователь, разрешите напомнить ему наше знакомство?

— Прошу!

— Может, помните, Прикидько, помощника коменданта лагеря Бенке?

— Был такой! — насторожился Прикидько.

— Если бы не Бенке, вы, Прикидько, убили б меня.

— Никого не обижал. Да и не было таких случаев, чтобы Бенке защищал евреев, — говорит Прикидько.

— Напомню такой случай, — с горькой иронией обещает Кон. — Получил я в раздаточном окне кофе, только стал пить, вы стукнули кулаком по котелку, кофе выплеснулся прямо мне в лицо. Еще спросили: «Почему не приветствуешь?» Сказал, что не заметил, а вы — кулаком в лицо. Думал, конец: ваш кулак был известен в лагере. Благо, подошел мой довоенный хозяин пан Ерухович и попросил за меня Бенке, тот вас отогнал.

— Это помощник коменданта послушался еврея? — переспрашивает Прикидько.

— Ерухович заведовал складом, вместе с Бенке обделывал делишки.

— Не знаю я ваших делов, вас тоже не знаю.

— Еще что желаете напомнить Прикидько? — спрашивает следователь.

— Осенью сорок третьего года, после того как мы, подпольщики, сожгли деревообделочный и картонажный цехи ДАВ, тысячу узников привели на станцию Клепаров для отправки в лагерь смерти Белзец. Приказали нам раздеться догола и грузиться в вагоны. Я попытался пронести под мышкой рубашку и брюки, обер-вахман Сушко заметил, стал избивать. Мисюра и Прикидько помогали ему. Эсэсовец Блюм приказал Прикидько отвести меня к месту, где мы раздевались, чтобы я положил одежду, а затем загнать в вагон, при этом все время бить плеткой: шаг — удар, шаг— удар. Так меня и водил Прикидько, содрал плетью всю кожу со спины, а теперь говорит: «В глаза никогда не видел».

Запомнился этот случай Прикидько, но не из-за забавы с Коном: такая чепуха была обыденным явлением. Запомнился потому, что довелось сопровождать эшелон, а евреи в пути пропилили стенку вагона и бежали. Начальство потом разбиралось, была неприятность… Значит, и этот бежал! Жаль, что тогда не догнали.

— Этот гражданин меня с кем-то путает, никого я не обижал и не бил.

— Мисюра подтвердил, что был такой случай, что он вместе с вами и Сушко избивал этого гражданина, — сообщает Харитоненко.

— Мисюра отвечает за свои показания, я за свои. Раз признает, что бил, значит, бил. Это его дело.

Рассказывает Эдмунд Кон, как Прикидько избивал узников во время так называемой зарядки, как во время «бегов» ставил подножки, чтобы упавших отправляли на смерть, как бил и убивал просто так, по своей прихоти, чтобы показать эсэсовцам усердие. Прикидько в ответ одно и то же твердит: «Ничего этого не было, никого не обижал, к лагерникам относился по-человечески».

Отвечает автоматически, а мысли заняты другим: следователь разыщет бежавших лагерников, тогда дело пропащее. От вахманов можно отбиться: поди разберись, кто на кого наговаривает; от этих же не отобьешься, им поверят, на них не скажешь, что отводят вину от себя. А сознаваться нельзя: это конец.

2

Харитоненко приехал в Чабанку — степное село под Очаковом. Небо, кажется, выцвело от жары, белые хаты купаются в щедром солнце. Молодицы спасают лица от палящих лучей, из-под белых платков видны лишь задорные глаза.

Приспособились люди к степи, живут удобно, красиво. На дороге пыль по щиколотку, но в какую хату ни зайди — на полу блестят чистотой цветные половики. Стены украшены нарядными рукоделиями, фотографиями хозяев и их многочисленной родни. Любят в Чабанке петь песни — протяжные, задумчивые, как окружающий простор.