Расплата

Окончив зарядку, я в трусах побродил по комнате. На улице еще царила тишина, вероятно, потому, что день был воскресный. Косые лучи солнца мягким бархатом стлались по полу. Я оделся, запер дверь, спрятал ключ в условленное место и вышел из дому. От политого асфальта веяло приятной прохладой. Перед гастрономом торговали молоком, и чуть свет поднявшиеся домохозяйки запасались провизией к завтраку. Я шел от Сололак к Ортачала[5] по пустынной улице Лермонтова. Из открытых окон какого-то дома доносились звуки радио — передавали утреннюю гимнастику. «Руки — в стороны, глубокий вдох», — вещал диктор под аккомпанемент рояля. Напротив керосиновой лавки у магазина «Грузинский хлеб» топтались пожилые, по-домашнему одетые женщины, глухо ропща, что магазин до сих пор не открывают. В подвале, где находилась хашная, все столики уже заняли любители острой чесночной похлебки. Я дошел до того места, где по преданию когда-то жил Лермонтов. Помню, как, вернувшись из России, тетя подарила мне поэмы Лермонтова «Демон» и «Мцыри». Она купила их где-то на Северном Кавказе, в поезде, по дороге домой. На обложке был изображен юный автор в мундире русской армии, но в кавказской бурке на одном плече. Из-за этой бурки и небольших усиков Лермонтов представлялся мне грузином, хотя удивляла русская фамилия и то, что он писал по-русски. Подросши, я с увлечением читал эти поэмы, которые воспринимались мной как грузинские, ибо в них действительно многое было чисто грузинским, взять хотя бы одно заглавие «Мцыри»[6], а там еще упоминались мцхетский Джвари, Арагва и Кура; сами истории, легшие в основу поэм, самый дух, пронизывающий творчество Лермонтова, были знакомы мне задолго до того, как я прочел эти вещи, а когда я познакомился с ними, то принял как иллюстрацию грузинской действительности и сразу понял их и полюбил. В те годы я плохо знал русский язык, но слабое знание языка не мешало моему увлечению и привязанности. Лермонтов заставил меня полюбить Пушкина. С наслаждением читал я «Путешествие в Арзрум», особенно те места, где описывался старый Тифлис, Тифлис Александра Чавчавадзе, зятем которого был, как известно, русский поэт Грибоедов, Тифлис Лопиана, Григола Орбелиани, Николоза Бараташвили, и тогдашний Тбилиси, мой любимый город, стал немыслим без Пушкина, Лермонтова, Грибоедова так же, как был немыслим без Бараташвили, Орбелиани, Чавчавадзе и многих других. Тем более, что в детстве, да и потом тоже, меня часто останавливали на улице приезжие: «А где здесь могила Грибоедова?»

Я прошел Хлебную площадь. Медленно пробуждался, начинал шевелиться город. Вот здесь, где сейчас гудят машины, во время оно находился Шуабазари[7]. Пустой троллейбус въезжает на подъем. Перед синагогой, как обычно, толпятся рано поднявшиеся евреи. Внезапно мне открывается Метехи. На фоне красноватого неба величественно всплывает вверх серый храм. Скалы, река и вся округа окрашены коричневато-зеленоватым цветом, точно таким же, каким с высоты осеняет их Метехи. Я пересек улицу и вышел к мосту. Полюбовался переливающейся гладью Куры, потом городом, разбросанным по холмам. Вот Рике, Чугурети, Авлабар, Элна. Слева — Мтацминда и Сололаки… Причудливые дома, балконы, черепичные кровли. Оконные стекла сверкают на утреннем солнце. Яркая пестрота и сияние. Ясное небо, кроткое и голубое, ни одному художнику не по силам передать тот дух, которым веет от всего вокруг, которым дышит гористое пространство… Мне вспомнились Голубая мечеть с пестрым куполом, некогда стоявшая на этом месте, галдящая татарская площадь — Шайтан-Базар…

Я был совсем маленьким, когда дядя Арчил привел меня однажды к мечети и позволил заглянуть внутрь через узкую дверь. В мечети стояла полутьма, пол устилали персидские ковры, и мне почему-то было очень страшно переступить порог… Я помню узкий мост и постоянную толпу на нем. К нише с мощами святого Або подходили молящиеся в черных одеждах, прилепляли свечи к стене и истово молились. Дядя Арчил рассказывал, что раньше в Метехи была тюрьма, где царское правительство расстреливало борцов за свободу. Я не понимал тогда, что такое расстрел, но по сей день помню кошмар, снившийся мне после нашей прогулки, — на парнишку, значительно старше меня, набросились какие-то усатые люди в белых кителях и сапогах, втащили его в огромный зал с широкими окнами и высоченным потолком, полный народу, — зал этот чем-то походил на помещение банка, — открыли дверь комнатушки, узкой, как лифт, и втолкнули в нее свою жертву. И вдруг снизу, как змеи, выползли длинные, блестящие стальные стрелы и пронзили парнишку насквозь. До сих пор не могу забыть я выражение лица героя моего детского сна, совершенно спокойное и отрешенное.