Расплата

— Если ты настаиваешь, хорошо, пусть будет так… Мне это будет очень тяжело, но…

— И мне тоже, но…

Я поднялся.

— Наклонись, я что-то скажу тебе.

Я нагнулся. Она обхватила меня за шею и прижалась к моей щеке. И ощутив прикосновение ее теплого, душистого лица, я чуть было не забыл про Вахтанга, чьим поверенным в сердечных делах был долгое время, дружба с которым накладывала запрет на любовь к этой девушке, и внезапно мне открылось, что из-за всего этого я давно уже не люблю Вахтанга так, как прежде…

Потом я слонялся по улицам, не зная, куда деваться от пронзительного ощущения одиночества и пустоты. Высохла даже та лужица, что оставалась от ломящегося в плотину грозного водоворота, все было кончено. Рухнули дома, повалились деревья, город уподобился пустыне. И в этой пустыне был я один. Брел, пошатываясь, хотел плакать и не мог. Было поздно — объяснение мое, видимо, затянулось, — редко попадались прохожие. Я даже не вспомнил об оставленных в ресторане друзьях. Иная жизнь ждала меня отныне. Душа скорбела, но в то же время я замечал, что чему-то, как ни странно, радовался. Мне самому не верилось, удивлялся этой радости, смешанной с грустью. Меня явно радовало, что я наконец-то избавился от тяжкого бремени, столь долго меня угнетавшего. В конечном итоге я выложил все, на что не мог прежде решиться. Именно это доставляло радость, и в то же время сердце мое разрывалось от горя. Я потерял надежду, что впереди меня ждут свет и счастье. Нетвердой походкой брел я по улице. Никогда еще не ощущал я себя таким беспомощным.

Не помню, долго ли носило меня по улицам — отупевшего, потерявшего надежду, одурманенного. Только вдруг я заметил своего друга Парнаоза, еще более пьяного, чем я.

— Аух! — как сумасшедший завопил он. — Здорово, Тархудж!

— Будь здрав, Парнаоз! — живо откликнулся я и сразу пришел в себя.

Мы обнялись.

— Вы, кажется, где-то кутили, юноша! — патетически провозгласил Парнаоз, оглядывая меня с головы до ног.

— И вы тоже не выглядите голодным и жаждущим!

— Ха-ха-ха-ха! — закатился мой веселый приятель. — Когда в полночь встречаются две благородные личности, это дело необходимо отметить! — воскликнул он.

— Непременно! — поддержал я.

— Тогда — вперед! — Парнаоз простер руку, и полчаса спустя мы уже были в Ортачала, сидели на застекленной веранде старого дома Парнаоза и тешились вином.

Наутро я проснулся очень рано. Голубоватый свет заливал веранду. Со сна я сначала не сообразил, где нахожусь. Постепенно узнал тесную комнатушку Парнаоза. Услышал храп — одетый Парнаоз спал, растянувшись на тахте. Стол был завален неприбранной посудой и пустыми бутылками. Я припоминал, как заявился сюда среди ночи, как пил, пел и хохотал. Вспомнил свое взвинченное веселье. Затем вспомнилась Софико, ее полутемная комната, где я высказал все, где без утайки открыл душу и сразу обрел удивительную свободу. Необычайные легкость и радость окрыляли меня. Я был горд, что пересилил себя, избавился от рабского ярма, так долго тяготевшего надо мной, как будто разом разорвал цепи и освободился. На редкость привлекательным представлялось мне будущее в то утро.

Нечто подобное пережил я, когда умерла моя тетя. У нее случилось кровоизлияние в мозг, и три дня бедняжка находилась в беспамятстве. За эти три дня я не сомкнул глаз, не проглотил и куска хлеба. Как ненормальный носился я то за врачами, то в аптеку, словно утопающий хватаясь за любую соломинку в надежде спасти тетю. И вот однажды вечером, когда я бегом возвращался домой с лекарствами, на лестнице меня остановил один из наших родственников:

— Мужайся, Тархудж, тетя скончалась…

И первое, что вместе с пронзительной душевной болью испытал я в это мгновение, было облегчение, даже что-то вроде радости, оттого что мучительное ожидание закончилось. Видимо, самое невыносимое в жизни — это неопределенность…

С того дня я перестал мечтать о Софико и окончательно избавился от своего наваждения. Думается, это удалось мне потому, что к тому времени страсть моя исчерпала себя, и хотя Софико оставалась такой же, ничуть не изменилась, чувств моих как не бывало. Конечно, первична — страсть, независимое ни от кого желание любить. Будь это не так, нам не удалось бы забыть одну женщину и увлечься другой. Но поскольку нам удается это сделать, значит, любовь к женщине отнюдь не бескорыстна. В таком случае можно ли такое чувство называть любовью?