Расплата

— Да, мои дорогие! Немало ценностей создано нашим народом, но и другими создано не меньше. Каждая нация вносит лепту в сокровищницу мировой культуры, соответственно собственным способностям, одни больше, другие меньше… Если наши предки первыми начали обрабатывать руду, мы вправе гордиться этим, но разве у других меньше поводов для гордости? Хе-хе, юноши… Нам надо еще научиться ценить себя, не переоценивать, мои дорогие, а именно ценить, ценить по заслугам.

И Илико снова тащил нас к картинам.

— Книги и искусство лучше всякой возлюбленной! — провозглашал он. — Взгляните на эту картину! Перед вами Мона Лиза Джоконда, жена некоего толстосума, сама по себе она ничего не представляла, — лицо Илико презрительно кривилось. — Что может представлять из себя женщина? Ничтожество ей имя, как сказал Шекспир, — тут он снова вперял в нас пристальный взгляд, недоверчивый, враждебный. — Я ни во что не ставлю тех, кто бегает за девчонками. Истинно духовная дружба возможна только между мужчинами, не так ли?

В комнате стояла тишина, и в этой тишине его голос звучал угрожающе:

— И у гениального Микеланджело Буонаротти был задушевный друг, некто Томазо Кавалиери, которому тот посвятил стихи, воспламененные этой любовью. О такой любви говорит Платон в своем «Пире». Да! Я полюбил вас, потому что вижу в вас друзей по духу и хочу стать вашим духовным наставником в этой дружбе. Если ваше поведение не разочарует меня, может быть, и я посвящу вам стихи, все зависит от вас. Мне хочется, чтобы вы чаще заходили ко мне, так как я надеюсь, что дружба со мной выведет вас обоих на верный путь и вы не станете увиваться вокруг какой-нибудь дурочки. Не правда ли, друзья?

Мы согласно кивали; слова его все больше пугали нас; как загипнотизированные, не решаясь раскрыть рот, стояли мы среди этой гнетущей обстановки, а он продолжал проповедовать:

— Женщина — ничтожество! Но взгляните на этот портрет! Кто такая Мона Лиза Джоконда? Ничтожество. Жена безвестного купчика. И вот, гений художника вдохнул в нее бессмертную душу, и ничтожество превратил в бессмертие. Автор этой картины — мой духовный наставник.

После таких признаний Илико влюбленным взором окидывал свои полки с книгами, картины и тонким вкрадчивым голосом, сохраняя на лице странную свою улыбку, приступал к основному. Улыбка его — тут я теряюсь, что она выражала, насмешку или застенчивость? Во всяком случае она не была ни ясной, ни определенной, а любая неопределенность рождает в нас если не страх, то подсознательные опасения или недоверчивость.

— Человек должен заботиться только о духовной дружбе, да, юноши, да! Книги и картины — вот мои духовные друзья, я берегу их, как зеницу ока. За всю свою жизнь я и шагу не сделал из Тбилиси, но с помощью книг и картин познал весь мир, особенно Италию периода Ренессанса. Этого я достиг потому, что не забивал себе голову мыслями о женщинах. Женщина — посредник дьявола! — внезапно заключал он.

Надо признать, что вместе с интересом дядя Илико вызывал в нас чувство страха. Особенно странным становился он, когда внезапная тоска охватывала его.

— И в тот золотой век у искусства были враги, — поникнув, вздыхал он, — в пятнадцатом столетии Джироламо Савонарола развел на площади Сеньории во Флоренции такой костер из книг и картин, что сердце мое обливается кровью, едва я представлю себе этот огонь. Сколько шедевров обратилось в пепел!

При этих словах он снимал очки и платком вытирал навернувшиеся на глаза слезы. Наступало долгое молчание. Старик, уйдя в свои мысли, горестно глядел в пространство. Может быть, он думал о том, что каждая эпоха, наряду со всевозможными благами, приносит с собой немало присущего только ей зла, и жизнь никогда и нигде не бывала светлой, направленной к одному лишь добру. Ошеломленные и оробевшие вконец замирали мы перед ним; мне до смерти хотелось убежать из этой квартиры, где бесчисленные книги и картины вместе с речами Илико подавляли и сковывали меня, невольно отторгая от моего несложного и ясного мира.

— По нашим привязанностям безошибочно можно заключить, что мы представляем из себя, — спустя некоторое время Илико успокаивался и надевал очки. — Я преклоняюсь перед искусством Ренессанса, из чего видно, что я принадлежу тому времени. Мне было бы гораздо лучше жить в ту далекую эпоху, но сие от меня не зависело. У меня, юноши, сердце разрывается, когда я гляжу на нынешнюю молодежь, которая не интересуется ничем, кроме досужего времяпрепровождения и женщин, — голос Илико снова срывался от презрения и гнева.

Я никак не мог понять, что такого произошло в его жизни? Почему он так ненавидит женщин, что скрыто в его душе? Может быть, когда-то ему изменили, и с той поры он охладел к женскому полу? А может быть, на протяжении всей его жизни женщина была настолько недоступна для него, что неудовлетворенное, неосуществленное желание в конце концов переросло в отвращение? А может быть… Впрочем, всем этим «может быть» не видно конца.