Расплата

— Вот и хорошо. Неизвестно, когда это может снова понадобиться. Это было скорее внутреннее дело: предатели в своем кругу, внедрившиеся провокаторы и прочие дела такого рода. Они получали внизу, в подвале, инъекцию фенола — длинной иглой, прямо в сердце. После чего другие герои в белом разрезали их на кусочки на гранитном столе. Там был большой бассейн с формалином, доверху набитый ушами, и руками, и носами, и пенисами, и кишками. После этого казненных трудновато было бы собрать заново. Все для обучения, понимаешь? — Он с вызовом смотрел на Антона. — Да, я не стою и ломаного гроша.

— Если это для блага… — сказал Антон.

— Боши боялись этого института, старались туда не ходить… Им казалось — там бродят призраки.

— Но тебе так не казалось?

— Там внизу был еще ряд высоких шкафов с выдвижными ящиками, штук по пять на шкаф, и в каждом ящике — труп. Я пролежал там однажды целую ночь, когда нужно было спрятаться.

— Хорошо спал?

— Как младенец.

— Можно мне кое-что спросить, Такес?

— Говори, мой мальчик, — ответил тот со слащавой усмешкой.

— Чего ты от меня хочешь? Ты меня испытываешь, что ли? Это ни к чему. Я тоже свою порцию получил, и тебе это известно лучше, чем кому-нибудь.

Такес посмотрел на Антона и отхлебнул виски.

— Я хочу, чтобы и ты знал, с кем имеешь дело. — Продолжая смотреть на него, он взял бутылку. — Пошли. Дверь оставь открытой, чтоб был слышен телефон.

Он спустился за Такесом по лестнице в подвал, там тоже был коридор. Такес отпер какую-то дверь, и они попали в низкое помещение, назначения которого Антон сперва не понял. Там было душно. Через окно под потолком сочился слабый свет, к которому Такес добавил холодное сияние ряда неоновых ламп; одна из них так и не включилась, бессильно выплевывая из конца в конец фиолетовые шнуры разрядов. Оббитый белый кафель на стенах указывал на то, что когда-то здесь была кухня барского дома; вдоль низкого потолка шли толстые отопительные трубы и другая проводка. Посредине стоял деревянный стол, на нем — пепельница, тоже полная, у стены — потертый диван красного плюша; еще — старомодный платяной шкаф с зеркалом в двери и сломанный велосипед. Все вместе имело вид бункера или подпольного штаба — в особенности из-за пожелтевшей, надорванной в нескольких местах карты, приклеенной скотчем к стене над диваном. Держа стакан в руке, Антон подошел к ней. «Компас Германии» — было написано в правом нижнем углу. Карта была разрисована красными и голубыми стрелками наступления, ведшегося из России и Франции в сторону Берлина, где они встречались. Незакрашенной оставалась часть Северной и Средней Германии и Западной Голландии. Взгляд Антона задержался на море. На выцветшем голубом поле виден был неясный отпечаток рта, поцелуй накрашенных губ, прижавшихся к ней. Он повернулся. Такес сидел, нога на ногу, на диване и смотрел на него.

— Вот так, — сказал он.

Что ж, карта только поэтому и висела здесь? Не из-за смертной тоски по войне, но потому, что здесь оставался отпечаток ее рта? Был ли этот подвал памятным местом? Но, может быть, для Такеса не существовало разницы между войной и ею? Может быть, война стала его возлюбленной, и случилось это потому, что он не мог изменить Труус? Может быть, рассказывая об ужасах войны, он думал на самом деле о Труус Костер и времени, когда был счастлив?

Непроизвольно наклонив голову, хотя высота потолка позволяла ему выпрямиться, Антон пошел к дивану. Он сел рядом с Такесом и снова посмотрел на губы, всплывавшие из волн Северного моря. Казалось, лицо ее скрывалось под водою. (Мальчиком одиннадцати-двенадцати лет он нафантазировал, что можно увидеть людей на улицах Харлема, если рассматривать карту Голландии в микроскоп, а если проделать это в саду, то можно увидеть и себя, склонившегося над микроскопом…) The fair Ophelia[91]. Губы ее коснулись бумаги — может быть, когда они наносили на карту данные Лондонского радио, когда они говорили о том, что будут делать после освобождения… Он слышал, как свистит воздух в бронхах Такеса, который, зажав сигарету в зубах, молча наливал себе еще виски. Никогда раньше Антон не чувствовал себя настолько связанным с другим человеком, и, может быть, то же самое чувствовал Такес. Снаружи донесся мягкий перезвон колоколов. Антон посмотрел на велосипед. Мужской велосипед, с перекладиной и седлом странной формы, такие теперь не встречаются: раньше оно называлось «седло Терри»…

И тут он увидел фотографию.

Она была засунута нижним краем за электрический кабель недалеко от карты — небольшая, размером с почтовую открытку. Сердце Антона заколотилось. Замерев, вглядывался он в ее лицо — теперь, через двадцать один год, — и она смотрела на него. Потом он взглянул на Такеса — тот внимательно следил за дымом своей сигареты, — встал и подошел к стене.