Расплата. Трилогия

   Надо заметить, что японцы, у которых дело разведки поставлено идеально, тщательно следили за движением личного состава нашей армии и флота на основании официальных документов, конечно, не допуская и мысли о возможности в них каких-либо ошибок или пропусков.

   Рассказывали, что при переписи сдавшихся в Порт-Артуре произошел такой забавный случай:

   -- Полковник Ирман!

   -- Вы ошибаетесь, такого полковника нет! -- заявляет японский офицер.

   -- Как нет? Да это -- я сам!

   -- Простите, но должен вас поправить -- вы генерал-майор... Произведены одним из последних приказов, который, вероятно, не дошел до вас. Поспешу сообщить вам, от какого числа и за каким номером. Сейчас, к сожалению, нет под руками.

   В моем положении эта осведомленность японского Главного штаба послужила мне на пользу. Для них я был старшим офицером транспорта "Ангара", ухитрившимся как-то сбежать из Порт-Артура ранее его сдачи и попасть на вторую эскадру.

   Несомненно, что полный список офицеров, пришедших на "Диане" в Сайгон, напечатанный тогда же в местных газетах, имелся в штабе, но ведь Семёновых в России много, а официальных данных для того, чтобы меня, старшего офицера "Ангары", отождествлять со старшим офицером "Дианы", не было.

   В то время я обо всех этих подробностях не подозревал и считал свое дело конченым...

   Если бы меня прямо спросили: "До "Суворова" вы были старшим офицером на "Диане"?" -- я не стал бы отпираться, считая это и недостойным, и бесполезным, и, конечно, ответил бы утвердительно.

   Но... допрос был веден в такой форме, что этого не случилось...

   Теперь мне ясен смысл и резко подчеркнутой фразы -- "нам это непонятно", -- и ободрение, заключавшееся в прощальных словах: "Всё это хорошо. Знаете, всё это будет хорошо!" -- но "тогда" я был как в потемках и томился неизвестностью...

   Все мне казалось подозрительным -- и особое внимание, которое мне оказывали, и дружеские беседы фельдшера, который (по его словам) был при осаде Порт-Артура, и заботы главного доктора, так спешившего "поставить меня на костыли" в то время, как другим он сурово приказывал "не шевелиться"...

   Возможно, что это было результатом возбуждения, мнительности, что никто меня не выслеживал, не старался поймать на слове, но тем не менее это не могло не отозваться на ходе ран. Вновь разыгралась лихорадка, а в ночь на 13 июня совершенно неожиданно возобновилось обильное кровотечение -- промокла не только повязка, но даже и на простынях оказались кровавые пятна. Эхо -- через месяц после получения ран!..

   В дневнике записано:

   "Сегодня Ивасаки сказал... -- ему не нравится. Чистил "ложечкой", расковырял... заткнули йодоформенной марлей... -- 14 июня. Сегодня четыре недели, что лежу в госпитале, а ходить еще и думать нельзя. Конечно, хорошо, что кость цела и седалищного нерва не перебило... 16 июня. Сделал несколько шагов на обеих ногах (на костылях). Одолевают комары и переменная погода. -- То жарко, то холодный сквозняк. Часто простужаешься, и тогда совсем скверно".

   Конечно, дело было не в простуде (по ночам и то температура наружного воздуха редко опускалась ниже 18RR.), и эти жалобы на недомогание являлись просто результатом общего упадка сил.

   18 июня записано: "Нога, видимо, энергично пошла на поправку. Хожу с костылями в... Беспокоит большой палец на левой ноге... Рана и разрез (сделанный при операции) зажили, но он очень чувствителен, и не знаю, как можно будет надеть сапог".

* * *

   С этого дня (с 18 июня) мой дневник приобретает свой обычный вид. Всякое, хотя бы мелкое, событие в жизни моей и окружающих меня отмечается в нем кратко, но достаточно точно, чтобы воссоздать в памяти не только общее впечатление, но и подробности.

   Правда, многое писалось полу словами, намеками из боязни, что прочтут японцы, неутомимо следившие за каждым нашим словом, за каждым нашим движением.

   Этот неусыпный надзор, эта подозрительность действовали угнетающе... Тем более что их вряд ли возможно было оправдать "военной необходимостью". По поводу этого режима "арестантского лазарета", который практиковался по отношению к нам, мне хочется сказать несколько слов.

   В течение войны японские и в особенности японофильствующие журналы создали целую легенду о рыцарском отношении наших врагов к военнопленным (не говоря уже о раненых), а потому надеюсь, что читатели не посетуют на меня за небольшое отступление, в котором я попытаюсь дать правдивую картину пережитого.