Расплата. Трилогия

   Надо было видеть этих приставленных к нам переводчиков, говоривших по-русски (и до войны проживавших во Владивостоке и в Порт-Артуре, исполняя обязанности приказчиков, поваров, рассыльных, прислуги в публичных домах)... Надо было видеть, с каким наслаждением они появлялись в палате с несколькими письмами в руках и выкрикивали:

   -- Бардин! -- (матрос-вестовой) -- Письмо!

   -- Филипповский! -- (полковник) -- Письмо!

   Причем последнему это письмо тыкалось особенно пренебрежительно...

   По поводу писем... Ну что мы с койки госпиталя могли бы сообщить в Россию такого, что имело бы военное значение? А между тем не только все наши письма шли через цензуру, но даже и в размере их мы были ограничены: две "открытки" в неделю.

   Письма, газеты и журналы, присылавшиеся из России, цензуровались так тщательно, что на это требовалось от одного до полутора месяцев.

   Мало того. Газеты, издававшиеся в самой Японии (на английском языке) и то не все разрешались к выписке, а разрешенные -- опять-таки просматривались начальством, и... многие номера конфисковывались или приходили с большим опозданием.

   Разве это не режим арестантского лазарета?..

   Добавьте к этому, что для прогулок (многие с самого начала могли двигаться и нуждались в движении) были назначены определенные часы и отведена небольшая площадка перед бараком.

   Еще одна черта, ярко характеризующая окружавшее нас недоброжелательство: все палаты обслуживались сестрами милосердия, кроме нашей палаты. У нас были санитары, да и то -- чуть только начальство замечало, что какой-нибудь фельдшер, даже санитар привыкает к раненому, начинает ухаживать за ним больше, чем это требуется по закону, -- его немедленно убирали. За три месяца в нашей палате их переменилось более трех комплектов. В других палатах этого не было.

   Вспоминая все пережитое, я глубоко уверен, что если нам не только не резали ни носов, ни ушей, но даже лечили, то просто по расчету, а вовсе не из рыцарских чувств, которых напрасно было бы искать в боевом прошлом Японии.

   Конечно, все вышесказанное относится к японцам pur sang. Такие друзья человечества, как доктора Ивасаки и Оки, такие товарищи по оружию, как навещавшие нас моряки Номото, Танака и др. -- не в счет. Эти -- долгие годы проведя в культурных центрах Европы, -- получили там не только образование, но и сумели на общей почве культа мужества и самоотвержения слить в душе своей идеалы "самурая" с заветами нашего "рыцарства".

   Для отдельных лиц такая метаморфоза, конечно, возможна... Но ведь исключения только подтверждают правило.

   Об отношении японцев к военнопленным мне еще придется поговорить в дальнейшем повествовании, а пока -- к делу.

Глава IV 

Пробуждение к сознанию. -- Тревоги и сомнения. -- Газеты из России; общее негодование. -- Адмиралу благополучно сделали операцию. -- Громкие телеграммы и бездействие Линевича. -- Сдача Сахалина. -- Тайфун

   До сих пор я ни разу не упомянул о впечатлении, которое произвело на нас (раненых) вообще и на меня в частности известие о сдаче Небогатова с четырьмя кораблями, -- и не по каким-либо особым соображениям, а единственно из желания быть строго документальным.

   Несомненно, что эта новость и мне, и другим стала известна на следующий же день, но за весь первый месяц пребывания в госпитале ни слова по этому поводу в моем дневнике не записано, а если память не изменяет, то первоначально я отнесся к известию с полным равнодушием. Слишком был занят насущным вопросом: как обойдутся со мной на следующей перевязке...

   День 20 июня был днем радости. "Сегодня мылся под краном, стоя". Это значило, что сам добрался до уборной и управился там без посторонней помощи.

   Но... из окна уборной был виден уголок рейда, и мне показали... "Николай I", выходящий из дока...

   "...Под своей машиной пошел куда-то... (записал я в своем дневнике). До слез обидно... Японский флаг. "Ики". Боже, какой позор! Тут же "Апраксин"... Идет на пробу (машин)..."

   Вот когда ударило по сердцу!.. До того все заслонялось вопросом: будут сегодня резать или нет?..

   21 июня записано: "Без перемен (относительно здоровья). Тоска, тоска... Что делать, вернувшись? Возрождение флота, живой дух в обучении, живые люди вместо чиновников, исполнение долга вместо отбывания номера... Хорошие слова... А кто это сделает? Творцы тины, в которой мы утонули, крепко, плотно сидят в своих креслах... Война их не тронула... Нет. Ничего не выйдет... Уйти бы куда-нибудь, зарыться..."

   Тяжело было...

   В дневнике опять только отрывочные фразы.

   "25 июня. -- Третьего дня вечером поднимался к адмиралу (во второй этаж) и просидел у него часа два. Сидячее положение для меня, по-видимому, неблагоприятно. Ночью и вчера, весь день, в глубине раны сильно дергало. Верно -- седалищный нерв. Валяюсь на койке".