Расплата. Трилогия

   Нам это показалось обидно. Точно нами пренебрегли, не захотели взять с собою!.. -- Командир поехал к адмиралу объясняться. Вернулся успокоенный, заявил, что сам наш выход был недоразумением, что нам дается трое суток полного отдыха для приведения в порядок котлов и механизмов. В самом деле -- по роковому стечению обстоятельств "Диана" за весь минувший месяц не имела ни одного спокойного дня: то на рейде, то в проходе, а чуть в гавань -- общая для всего крейсерского отряда экспедиция. Все мы были так уставши, что это распоряжение приняли как милость, нисколько не завидуя тем лаврам, которые могли пожать наши сотоварищи.

   А время было серьезное.

   13 июля японцы повели энергичное наступление по всей линии сухопутного фронта, причем на обоих флангах их поддерживали с моря канонерки и легкие крейсера. Под первым натиском наши отступили. Говорили, что некоторые позиции очистили по недоразумению, почти без боя. Когда появились "Аскольд", "Баян" и "Паллада", разогнавшие мелочь, наседавшую на наш правый фланг, обстоятельства круто изменились, да и счастье как будто повернулось к нам: в перестрелке на дальней дистанции "Баяну" удалось закатить 8-дюймовый снаряд в "Ицукусиму"; одна из лодок, видимо, подбитая, поспешно ретировалась; крейсер "Чийода" наткнулся на мину, и хотя не затонул, но в самом плачевном положении был отведен на буксире в Талиенван (чиниться в доке г. Дальнего).

   Крейсера возвратились в Порт-Артур около 7 1/2 ч. вечера. Полуофициально сообщалось, что все первоначально очищенные нами позиции вновь перешли в наши руки.

   В течение всей ночи со стороны сухопутного фронта доносился смутный гул канонады. К рассвету он усилился. Дождь прекратился; туман рассеялся, и около 6 ч. утра, 14 июля, в помощь сухопутным войскам вышли в море канонерки, крейсера и "Ретвизан". Японцы возобновили наступление с новыми силами. Наши, ободренные вчерашней удачей, не сдавали. Около 11 ч. утра, своим мощным ревом покрывая все звуки боя, заговорили 12-дюймовки "Ретвизана". С какой любовью их слушали! Какими добрыми, сердечными пожеланиями сопровождался каждый их выстрел!..

   На нашем правом фланге, поддерживаемом с моря, дела шли недурно. Зато с левого -- вести получались неважные. Против Инченцзы, где у нас было 24 полевых орудия, японцы выставили 80, да еще с моря помогали канонерки. Со всей эскадры были свезены санитарные отряды с носилками и прочей принадлежностью. После полудня пальба начала стихать. Около 3 ч. наши суда вернулись на внешний рейд, а к вечеру вошли в гавань. В 7 ч. вошел наш сосед по стоянке в Западном бассейне -- "Баян". Опытный глаз сразу же мог заметить, что на нем, судя по дифференту на нос, что-то неладно. Действительно, как выяснилось позже, почти при самом входе на внутренний рейд он наткнулся на какую-то шальную мину. Переборки выдержали. Оказалось затопленным только отделение носовой кочегарки. Однако же наш единственный броненосный крейсер был выведен из строя...

   -- Вот и еще причина, почему нельзя выйти в море: подождать, пока починят "Баян".

   Я обернулся, с трудом себя сдерживая:

   -- Вы точно злорадствуете! Точно смеетесь нашим неудачам!..

   Но серые глаза, улыбавшиеся полупочтительно, полунасмешливо, не опустились и даже не дрогнули:

   -- Отнюдь нет. Я только пытаюсь заранее выяснить мотивы ожидаемых распоряжений начальства...

   14 июля "Диана" понесла тяжкую утрату в лице своего трюмного механика Коростелева.

   Неутомимый работник, выдающийся механик, обладавший не только серьезной научной подготовкой, но и богатыми практическими сведениями, бывший на заводе во время постройки крейсера и (как говорили, смеясь, в кают-компании) знавший на нем "в лицо" каждую заклепку -- он был больше чем правой рукой и командира, и старшего офицера. Рослый, на взгляд крепкий, он, по выражению докторов, обладал от природы каким-то "легким дефектом" сердца и чрезмерно нервной организацией, для которой почти полгода войны не могли пройти даром.

   Последнее время чаще и чаще с ним случались припадки удушья.

   Что такое? В чем дело? -- спрашивал я нашего молодого симпатичного эскулапа.

   Вроде сердечной жабы... -- неохотно отвечал он.

   Так помогите ему! Ведь вы его только отхаживаете после припадка, а вы -- лечите! Разве нет средств? Нет определенного лечения?

   Уехать ему отсюда, отдохнуть и опять приняться за свое мирное дело -- сто лет проживет... Какой он воин?! -- Гадину ядовитую, случайно, как-нибудь, завезут на крейсер с провизией или, там, с углем, -- так и ту, если поймает, не убьет, а посадит в коробку и свезет на берег... Когда "Петропавловск" погиб, сколько я с ним намучился! Не понимает он этого, не переносит!..

   Так прикажите ему! Отправьте его в Россию!

   Легко сказать! Заикнитесь только! Уж я пробовал... Хуже будет -- по мнительности своей решит, что навек опозорен, и застрелится... Ну да, погодите! Когда-нибудь проберет и вас... толстокожие!.. -- с неожиданным озлоблением закончил доктор.