Расплетая радугу. Наука, заблуждения и потребность изумляться

Но это было отступление. Изначально мы занимались поиском таких новшеств в программном обеспечении нашего мозга, которые могли бы положить начало последовательным виткам коэволюции оборудования и ПО, приведшей к тому, что человеческий мозг резко увеличился в объеме. Пока что в числе возможных факторов я назвал язык, способность ориентироваться по картам, умение бросать предметы в цель и мемы. Еще одно предположение — половой отбор, уже упоминавшийся мной в качестве примера, чтобы объяснить сам принцип взрывообразной коэволюции. Но не мог ли он быть двигателем увеличения головного мозга у людей? Могли ли наши предки производить впечатление на своих половых партнеров при помощи некоего умственного аналога павлиньего хвоста? Мог ли отбор благоприятствовать увеличению мозгового оборудования вследствие неуклонно возраставшей потребности выставлять напоказ программное обеспечение — скажем, способность запоминать последовательность движений невообразимо сложного ритуального танца? Кто знает.

Из всех кандидатов на роль того программного обеспечения, которое подтолкнуло человеческий мозг в сторону увеличения, наиболее убедительным и подходящим многие сочтут язык, и я собираюсь еще раз взглянуть на эту кандидатуру с другой точки зрения. Терренс Дикон в своей книге «Символический вид» (1997 г.) подходит к языку с позиций, близких к меметике:

Если не обращать внимания на разницу между конструктивными и деструктивными эффектами, то не будет большой натяжкой рассуждать о языке в какой-то мере так же, как мы рассуждаем о вирусах. Языки — это неодушевленные искусственные объекты: наборы звуков и закорючки на глине или на бумаге, которым удается вмешиваться в деятельность мозга, чтобы он воспроизводил их, выстраивал их в систему и передавал дальше. Тот факт, что составляющая язык реплицирующаяся информация не организована в форме живого существа, ничуть не мешает ей быть целостной адаптивной единицей, эволюционирующей вместе со своим носителем-человеком.

Далее Дикон развивает свою мысль, отдавая предпочтение модели «симбиоза», а не злостного паразитизма, и тоже проводит сравнение с митохондриями и другими симбиотическими бактериями внутри клеток. Эволюционируя, языки приобретают способность эффективно инфицировать детские мозги. Но и мозг ребенка, этой пожирающей информацию гусеницы, тоже эволюционировал в сторону повышения восприимчивости к заражению языком — снова коэволюция в действии.

Клайв С. Льюис в эссе «Синечки и флалансферы: семантический кошмар»[70] (1939 г.) вспоминает популярное в филологической среде изречение о том, что наш язык полон умерших метафор. В 1844 году поэт и мыслитель Ральф Уолдо Эмерсон написал в своем очерке «Поэт»: «Язык — это ископаемая поэзия»[71]. Если не все наши слова, то, несомненно, многие из них сначала были метафорами. Льюис упоминает о том, что глагол attend («внимать») некогда означал «тянуться». Внимая вам, я как бы тянусь к вам ушами. Я «ухватываю» вашу мысль, когда вы «развертываете» ее передо мной и «вбиваете» мне в голову, в чем состоит «соль» ваших рассуждений. Мы «входим» в курс дела и не «теряем» «нить» разговора. Я специально выбрал такие примеры, где метафорическое прошлое слов является недавним и оттого хорошо заметным. Исследователи-языковеды могли бы копнуть глубже (ясно, куда я клоню?) и показать, что даже те слова, происхождение которых не очевидно, некогда были метафорами — возможно, в каком-нибудь мертвом (улавливаете?) языке. Само слово «язык» сперва обозначало часть тела.