Распни Его

— Ах, Сергей Петрович! Это достойно удивления. Я не могу понять, да и никто, наверное, не поймет, как такой близкий ко дворцу человек может заниматься такими пустяками, когда решается судьба всего нашего государственного строя, Царя, его семьи и всей России. Или он не сомневается в благополучном исходе, или он… — Старик не нашел сразу подходящего, нерезкого слова, дважды повторил застрявшее «или он…» и наконец закончил: — …или он очень легкомысленный человек и плохой царский слуга, хотя и службист.

* * *

Обед в Ставке, скромный, как всегда, прошел очень тоскливо и напряженно. Большинство кушали молча, и ни одно веселое, бойкое слово не сорвалось с языка в этот вечер. Все были подавлены и угнетены. Даже самые беспечные и жизнерадостные не могли побороть смущения. Поняли, что не голодный «бабий бунт» происходит в столице. Не балагурил, по обыкновению, неунывающий Нилов; сумрачно сидел красный, взъерошенный Воейков, тараща глаза; Алексеев был бледен и, видимо, пересиливал гложущий его недуг. У каждого на душе была своя тревога.

Государь молчал, был спокоен, но как-то особенно тих. Иванов сидел с ним рядом и с нетерпением ждал минуты, когда Царь заговорит сам. Только в конце обеда Государь спросил его:

— Вы слышали, Николай Иудович, Павловский полк вышел из повиновение и отказался действовать против бунтующей толпы?

— Так точно, Ваше Величество, — ответил поспешно старик, точно он боялся, что Государь встанет и уйдет. — Это очень прискорбно, но рассматривать молодых солдат запасного батальона как гвардейский полк никак нельзя. Какие же это павловцы? Только одно название. Было очень неосторожно сосредоточить в столице сотни тысяч мобилизованных, большинство из которых фабричные рабочие…

Не теряя минуты, Иванов высказал Царю свое мнение о необходимости посылки войск с фронта. Он рассказал, как в 1905 году ему удалось успокоить волнение в Харбине при помощи двух полков без единого выстрела. Это Царю понравилось. Уходя из столовой, он сказал:

— Николай Иудович, зайдите ко мне в кабинет через полчаса.

Когда Иванов прибыл к Государю, тот ему сказал:

— Я вас назначаю главнокомандующим Петроградским округом. Как вам известно, там в запасных батальонах беспорядки и заводы бастуют. Отправляйтесь безотлагательно. От генерала Алексеева вы получите необходимые указания как о составе войск, поступающих под вашу команду, так и об объеме ваших прав.

— Ваше Величество, верноподданнически благодарю вас за доверие. Готов послужить вам и России. Но я уже год как стою в стороне от армии. Я думаю, что не все части останутся верными, в случае народного волнения, а потому я полагаю, лучше не вводить войска в город, пока положение не выяснится, чтобы избежать кровопролития…

— Да, конечно, — ответил Государь машинально, занятый своими мыслями.

Назначение генерала Иванова произошло молниеносно. Еще в полдень имя это совсем не называлось. Правда, и разговор о посылке войск тоже не ставился как мера срочного порядка. Почти перед самым обедом были получены телеграммы о переходе войск Петроградского гарнизона на сторону восставших, об аресте министров и высших сановников, об убийствах, насилиях и бесчинствующей анархии. Докладывая Государю, Алексеев снова вернулся к ранее высказанной мысли о необходимости уступок и умолял Царя дать согласие на образование правительства, ответственного перед народом. Алексеев находился под сильным влиянием настроений и мыслей столичной общественности. Сведения, сообщаемые ему Родзянкой, он принимал на веру, не делая шагов к их поверке. Он как-то слепо воспринимал то, что ему внушал Родзянко: «С учреждением министерства доверия беспорядки пойдут на убыль и все может благополучно кончиться». Ко всему прочему, примешивалось незаметно отрицательное отношение к некоторым членам династии. В роковые дни он так и не сумел подняться на вершину государственного кругозора, чтобы все увидеть и принять мудрое решение.

Иначе думал, иначе чувствовал Государь. Он далеко проглядывал вперед и видел то, чего не видел Алексеев и никто из его окружения. В эти дни и часы в душе Царя шла огромная, напряженная борьба. Он не был человеком, у которого душа горит, как раскаленный пламень, и, вырываясь наружу, делает пожар. Душа его была подобна тихой свечке, которая светит в келье монаха, и сам он, весь во власти религиозной мистики, объятый ее Божественной силой, смотрел на мир и жизнь глазами пустынножителя, спокойными, провидящими и скорбными.

События понуждали Царя к принятию немедленных решений. Он и не поколебался бы их принять, если бы не встретил глухое противодействие, если бы не видел, что подавляющее большинство советников настроено враждебно против твердых мер. Разговор с Ивановым был решающим в этом вопросе. Появилась какая-то бледная, туманная тень надежды прекратить бунт без кровопролития, теми чудодейственными способами, о которых рассказывал старый главнокомандующий фронтом. Царь плохо верил в эту кисельно-сладкую возможность, но лучше какие-то меры, чем полное бездействие.