Распни Его

Роковая обреченность возникла и расплылась темной тучей над Русской землей. Пелена легла на очи, перестали слышать уши, погасло сознание. «Когда Бог захочет наказать — Он отнимает разум». Можно было видеть, предвидеть, предугадать, что бунт закончится катаклизмом. Уже гудели подземные гулы, уже сотрясалась земля. Но русский народ был слеп, был отравлен наркозом. Его, как самоубийцу, влекла бездна. И может быть, только один Царь понимал, какая опасность угрожает России.

О событиях в столице войска на фронте ничего не знали. Эхо докатилось до них позже, когда уже все было кончено. Но внутри страны кто-то заботливо и предусмотрительно разбрасывал листовки, «просвещал светом революции», звал на «последний и решительный бой» и возвещал торжественно о наступлении «зари новых дней». Семена разложения, покорности и непротивления были брошены и в души тех, кто, казалось, должен был быть застрахован от всяких соблазнов.

Георгиевский батальон, назначенный в распоряжение генерала Иванова, представлял из себя крепкую часть. Так думал Алексеев, так мог думать каждый военный, потому что белый крестик говорил о воинской доблести, о верности, о чести. Батальон был составлен из лучших солдат. Командовал им тяжко искалеченный генерал Пожарский. Славой венчанные были и все офицеры.

Вечером генерал Пожарский сообщил офицерам о возложенной на батальон задаче. Он отдал все распоряжения касательно выступления. Как старый военный, он все предусмотрел, на все обратил внимание. И все это было хорошо. Но, покончив с приказаниями, генерал пустился в политические рассуждения, дал оценку происходящим событиям, смутно высказал свое мнение: «должно признаться и нельзя не сознаться» и заключил свою речь словами: «В Петербурге я не отдам приказа стрелять в народ, хотя бы этого потребовал генерал Иванов».

Это были новые слова; страшные слова в устах генерала, георгиевского кавалера, начальника части. Произошла перемена в душе, необъяснимая и непонятная в нормальных условиях. Или слова «за веру, Царя и Отечество» были для него всегда пустыми, или произошел перелом под воздействием внушений и пропаганды, более сильных, чем верноподданнические чувства.

— Ваше превосходительство, тогда зачем же мы поедем? — спросил высокий красавец-капитан. — В этом случае нам останется только побрататься с восставшими и присоединиться к ним.

— Я об этом не говорил. Не ваше дело входить в обсуждение моих действий…

— Ваше превосходительство, я присягал так же, как и вы; целовал крест, Евангелие и полотнище нашего боевого знамени. Я так же, как и вы, ношу мундир Его Величества. Я не был клятвопреступником и не желаю быть изменником. Я поступлю так же, как и вы.

— То есть…

— Я не исполню вашего приказа и, если будет надо, буду стрелять…

Генерал Иванов выехал из Могилева в один час дня 28 февраля. Георгиевский батальон — его опора и надежда — уехал раньше; старик должен был его нагнать в пути. К моменту отъезда он заботливо собрал все сведения о положении в столице; они были ужасными. В его распоряжение назначалось восемь полков; сборный пункт в окрестностях Петрограда. План будущих действий исчерпывался словами: «Приеду, увижу, а там что Бог даст». В этих словах звучало что-то суворовское, но сам Иванов, к несчастью, не был Суворовым. Все последующие действия можно было бы охарактеризовать словами: «горьким смехом моим посмеюсь». Действительно, старик толок воду в ступе. Он не понимал существа происходящих событий; о социальных учениях, взрывающих и потрясающих основы, он не имел ровно никакого представления. Его основная мысль: усмирить мятеж без драки, без огня и кровопролития — была наивна и нелепа, как затеи ребенка. Это была главнейшая ошибка, превратившая «поход на Петроград» в пустое болтание по железным дорогам. Не поняв психологически того, что происходило в столице, он не мог принять единственно нужного и целесообразного решения. Очень скоро движение, на которое возлагалось столько надежд, превратилось в трагикомедию.

В 7 часов вечера Иванов прибыл в Витебск. Здесь он нагнал эшелон с георгиевцами. Отсюда двинулись вместе. Старик заснул сном праведника. Бессонная предыдущая ночь утомила его; не так уж велики стариковские силы в 67 лет. Спал как убитый. Проснулся в 7 часов утра. Поезд стоял, похрипывая под парами. На дворе было еще серо.

— Где мы находимся? — спросил он у денщика.

— На станции Дно, ваше высокопревосходительство.

— Как, за 12 часов проехали только двести верст вместо пятисот?

Денщик ничего не ответил. Иванов никого не распек; удовлетворился сомнительными объяснениями. Мысль о том, что их могли умышленно задерживать в пути, ему не пришла в голову. О молниеносности движения он вообще не думал.

— Что же мы стоим? — спросил он, напившись чаю. — Прикажите железнодорожникам двигаться дальше, — сказал он адъютанту.

В это время ему доложили о приходе поезда, в котором было много пьяных, буйствующих солдат.

— Задержать выступление, — приказал он решительно.

— Надо навести порядок. Как можно оставить дебоширов продолжать свой бесчинственный путь…