Расположение в домах и деревьях

Поэтому начни о другом: возникают области ветра и солнца, помеченные ясными знаками одиночества, каждый из которых как бы двоится в своей сути, и если одна часть его направляет, указует на избавление от вины, то вторая неминуемо указывает на одичание. Но и там, и здесь не может быть никакого страха, ибо преступил ты порог один, и блеск выморачивает глаза (впоследствии ты поменяешь явления местами и, неведомо почему, будешь радоваться этому легкомысленному обману), и голову запрокидываешь, предчувствие улыбки, предощущение плача можешь длить отточием, перечислением, не опасаясь сбиться или допустить ошибку, так как всеядность или, напротив того, безразличие… не языка ли? – допускает предчувствие всего.

Вот я и говорил, что лучше не показываться в такие дни на улице одному, а с кем-то, с кем говорить позволено, да, с кем наговориться можно всласть.

И другое говорил, а, может быть, слушал. Нет уверенности… Возможно, что в игру играли, которую походя назвали (для смеха): «Путешественник исчезает за городскими воротами».

Окно мы не закрыли и на подоконнике образовалась желтоватая лужа. В луже очень грустно покачивался выпрямленный лист акации. Я отпил за здоровье бабушки, о чём громогласно сообщил стенам и потолку. Потом число людей, к которым относилось моё благорасположение, стало быстро увеличиваться. Крутой ветер гнул меня в дугу, но я выкрикивал имена, точно на аукционе. Блаженны пьющие, когда дождь льёт за окном! И ещё что-то. А что – не вспомнить. Пружины воронёного ветра выпрямились одна за другой в стеклярусных занавесях дождя и грозно ныли, остывая почти у щёк. И ещё что-то, но к делу это не имеет отношения. Верней всего, то, что не вспомнить. Я ещё в комнате окно открыл. Итак, два окна, из которых хлестало почём зря. Потом, смотрю, в окно туманом потянуло, студёным, редким. Изредка сыпались с клёнов листья. Ни клёнов, ни листьев было не видать. Туман клубился у окна, и дышать было легко до слёз. Я даже подумал, что где-то выпал снег. А Соня сквозь сон промолвила, чтобы я подошёл к ней. Я подошёл.

Она руку выпростала из-под одеяла, нашла мою ладонь, притянула к себе. И когда мои глаза немного привыкли, я увидел на её лице осторожное внимание, будто она чего-то от меня ожидала. И не неуверенность, не сомнение, а сосредоточенность – после мне придёт на ум сравнение с точкой в центре бесконечно большой округлости. И если говорить обо всём этом, то начинать нужно со слова «неизбежность», после которого сосредоточенность определится сама собой, и лицо, исполненное осторожного внимания, откроет мне неизбежность нашей любви, моей и её, вероятно, большей, а может быть, и великой любви. Не никли наши головы, не прерывалось дыхание – спокойно вело оно неисповедимыми путями кровь, спокойны были руки – её, когда она, не торопясь, точно решила для себя заранее, что так и будет, обняла, привстав, меня за плечи и привлекла к себе, мои, которые повторили с той же неторопливостью её движения и легли на плечи ей. Вопрос и ответ прозвучали мгновенно. И как холодно спокойно была жива она! Как и тогда, когда в окне зимой звезда стыла, белоснежная горечь, пронизывающая тёплый сумрак спящего дома.

– Никогда не думала, что ты такой красивый, – сказала она. – Подожди немного. Спешить нам некуда. Правда? – Браслет сняла, на пол уронила.

– Нет, нет. Конечно, нет, – сказал я, целуя её в тонкий висок.

Слышно было, как опять отвалилось несколько листьев. Я попытался представить их такими, какими они были… мокрые, широкие, кое-где чёрные пятна, черенок с остро очерченной светлой впадинкой на конце, как у неё за ключицей, где бьётся невидимая жилка. Но всё, что я представлял, лишь представлялось, покорно следуя моей памяти, и ни один лист не ожил, и меня это не трогало, потому что я знал, что уже отторгнут от окна, от дождя, от шороха за окном, обретаясь в области ветра и солнца, о которых говорил за столом, несмотря на то, что ни ветра, ни солнца давно не осталось.

– Помнишь тот мой старый, давнишний сон? Я не боюсь, не думай, что я боюсь… – Что же это такое? Что? Ты знаешь? Ты можешь мне ответить? – говорила она тихо.

Я лежал лицом в подушку и краем глаза смотрел туда, где должно было стоять зеркало, куда я смотрел каждый раз перед тем, как уснуть, – всегда, засыпая, растворялся в его бездонном аквариуме, среди дышащих ракушек и не догадывался ни о чём, не подозревал, что будет так, потому что многого не знал, откуда мне было знать? – и теперь не знаю – оставалось догадываться, притворяясь перед собой, что не придаёшь ничему значения, а одно только любопытство, одно равнодушное любопытство, одна жестокость движет тобой, а потому причиняешь боль всем, кому придётся, будто в исступлении каком-то, и ей тоже, и она виновата, – разве она не знала тогда, что это будет? – пусть не во многом, а мне хватало. Как прохладно жива она была рядом, шёпот, босые ноги, кухня, зима и лето, ждал на крыше… и это тоже боль: детское тщеславие – иглой в кожу, татуировка, мгновение…