Расположение в домах и деревьях

Может быть, может быть, всё может быть. А если это и так, то мы снова вступаем в порочный круг, хотя кружение могло быть даже забавой, чтобы окончательно не спятить. Но возвратимся к молчанию. Отдавая ему предпочтение перед любовью, что, в сущности, вполне понятно: она ведь тоже относится к «недосягаемым высотам» или, хуже того – мышиная мелочность убогих, которым судьбой уготовано до гроба называть солнце красным, а луну серебристой, их пресловутая «смиренная поэзия служения», насквозь фальшивая – я хочу, да, я желаю, уберечь тебя от неверного его понимания. Не убежище, повторяю, каким представляем себе безмолвие, немоту, – а исток, который никогда не превратится в ручей, в поток, в реку и который никогда не вольётся в море, в океан и так далее. Или речь, или знание? Иные головы всегда придерживают про запас подобие дилемм, самым невероятным образом жонглируя ими на глазах изумлённой публики, которой в мысли не приходит подойти поближе, переменить место, найти такой угол зрения, чтобы заметна стала привязь, не дающая ловкачу уронить свои предметы… Но лучшее, на мой взгляд, – следующее, сказанное одним из старых моих друзей, сказанное давно и мимоходом, как находят неприхотливый цветок у обочины, чтобы после нескольких шагов отшвырнуть.

«Молчание, – сказал мой друг, – не имеет ничего общего с музыкой. Это бритьё холодной водой в отступающей армии».

Увы! Многое, если не всё, в этой сентенции женщинам будет непонятным – о чём я искренне сожалею. И далее, – средневековый монах со свойственной ему ясной категоричностью не преминул бы заявить, что речь от сатаны, а «не-речь» от Бога, когда бы то и другое не имело непосредственного и прямого отношения к последующему; если бы, во всяком случае, так не было принято – непредусмотрительность, повлёкшая несусветную путаницу. Однако в наших силах сгладить, снять излишнюю контрастность колеров, отказаться от «недосягаемых высот», чрезмерно полярных и первичных противоположностей, позволяющих падкому на сладости сознанию воображать гибельно-великое противоречие, недоступное ни одному драматургу, то бишь философу, или же, напротив, наводняющих его тьмами лжевозможностей, – в наших силах сгладить и обратиться, стало быть, к скудости жаргона, который, не претендуя на всеобщность, оперирует с мелкими и, вместе с тем, весьма очевидными понятиями… Вот, допустим, ты вывихнул ногу, и она болит…

Ах да, ты говорил о сердце! Пускай, случается, что и сердце. Сердце нетрудно вывихнуть, и оно будет болеть точно так, как растянутое сухожилие. Ответь мне, о чём ты говоришь, когда болит нога, прости, я имел в виду сердце? Зуб? Хорошо: зуб, желудок… Мычишь? О да, привожу твои слова – как-то ты выразился, что слово «смерть» нетрудно сравнить со старым напильником, нестерпимо визжащим, когда он скользит по алмазу… Ну, а что ты делаешь, когда боль великодушно тебя отпускает? Когда она позволяет забыть о ней? А? Не начинаешь ли ты говорить? Естественно. Разумеется, это всё имеет место лишь при определённой чистоте условий, когда боль идеальна, а прекращение абсолютно. Ты говоришь, словно пугаешься, что страдание оставит тебя… А почему бы мне, или нам вместе, не проделать простенького фокуса, – так сказать, ловкость рук и никакого мошенства! – итак, речь – твоё настоящее прошлое, а молчание – неизменное настоящее, и страх настоящего толкает тебя к слову? Видимо, так…

Погляди, эти три дня, о которых ты не можешь разумно и доходчиво рассказать, погрязая в беспомощном нагромождении аналогий, стали для тебя неким непрекращающимся настоящим, и ты растерянно толчёшься в нём, напоминая муху в оконной раме, не подозревая, что отнюдь не вечность настигла тебя (которую ты, если мне не изменяет память, без устали звал) – чего греха таить, ты ведь так считаешь, а тут получается, что не вечность; дураку понятно, что не то, не то совсем, – скорее всего инфинитив, как сказал бы филолог, когда в тебе ни дней, ни часов, ни лет: вроде бы отказался от речи, но и молчание покинуло тебя. Собственно, и пафос гримасы, которым ты будто бы исполнен и проникнут до мозга костей и который тобой движет, остаётся пустой затеей, так как неизвестно, что ты передразниваешь…

Однако, у тебя бесспорно возникнет вопрос относительно сопряжённости присутствия и отсутствия, прошлого и настоящего, молчания и речи: неужто нерасторжимо связаны они с друг другом? Вероятно, ты найдёшь, что я забыл о непререкаемой истине, гласящей о первородстве слова; что, мол, так было, и что не может быть иначе?.. Старики, вроде меня, должен тебе заметить, относятся к самым достоверным свидетельствам с изрядным сомнением, что, быть может, напоминает юношеское легковерие; и вместе с тем (забываешь ты, не я), забываешь то, что нет-нет, да и возникнет в твоём сознании помимо воли – не нарекая пустоту именем теории, но эхом отзываясь в ушах Всевышнего, в толщах тысячелетий роемся, отыскивая имена… чему только? – и наш язык всего-навсего безначальный, потрясающий своей скрупулезностью – дневник поражений.