Расположение в домах и деревьях

Вот она, вечность, вот она, спина девушки, её блаженная грудь, её глаза, вот оно, полотно холодных занавесок на раскрытых, чужих окнах, клубящееся в солнце – река. Вечность, которую мне не с кем разделить, потому что она – не кусок хлеба, и мне не удастся её разделить ни с кем. А теперь, прости за несвязность, я хочу спросить тебя: доколе будут мучить нас чужие и свои воспоминания? До каких пор томиться нам любовью кженщинам, ко всемутому, что связано с ними, – сколько раз нам умирать по весне и снова привязываться к случайным стенам, к чужим корням, словам?»

Мне стыдно, но я так писал. Пылко, увлечённо, страстно… не без известной доли невразумительности, отдавая себя всецело мною придуманному безликому существу (хранителю, с чертами небесного гостя) – непознанной сущности. Оплакивая сладчайше то, что переполняло меня отроческим ликованием, счастьем, смутным (и от того ещё более пронзительным) предощущением таинственной будущей жизни, которая, в чём я боялся признаться, неизбежно должна была перейти незримую, какую-то невидимую черту, чтобы, не переменившись ни в чём, стать бесконечной – бессмертием, то есть тем существом, которое я придумал.

В нём не было ничего такого, что бы отвращало мои зыбкие, наспех сложенные, созданные, как я понимаю теперь, сиротским отчаянием, – представления. И впрямь, за той чертой, казалось, что цветут те же цветы, за той чертой – не прекращается богатство, ринувшегося в меня мира, который я, никем не подготовленный, вознамерился (!) оплакать (оказалось, что не я один) – лишь догадки о скорби (она не была мне известна), воплотившиеся в слезах, и сами слёзы, беспричинное сетование могло помочь мне выстоять, не утратив при этом ни крупинки, и как бы ослабить огонь прелести земной – кипящей лавы, грозящей сжечь дотла, оставить после себя лишь обугленный остов, наделённый (не понять для чего) памятью о вчера, но памятью тоже искалеченной…

Я не боялся бессмертия – ангела печали (недоступная небесная сущность смягчала и защищала мою голову от палящего Божьего веселья), он осенял меня своими крылами, и я ощущал его снисхождение. Однако пламя сменилось льдом, и здесь я оказался предоставлен самому себе…

Не стоит распространяться на этот счёт, было – было. Не было – не стало. Чего доброго придёт в голову какое-нибудь из опрометчивых решений, которыми была набита моя голова в те, совсем уже незапамятные времена, когда заурядное привыкание представлялось чуть ли не прозрением, разрывающим в клочки тело, исполнявшим душу умилением, которое кончалось, как я упоминал выше, слезами бессилия, счастливейшими слезами разлуки, хотя, казалось, наоборот, плач имел другие причины, например – сопричастность блаженным обручениям…

45

Вначале, говорил Александр, мы в неразумении создаём прошлое, затем питаемся им, пожираем его, уподобляясь в том свиньям. Он был прав.

Довольно с меня! Ныне задачи у меня более чем скромные. Да, годы учат скромности незаметно, исподволь: плешью ли, близорукостью, вялостью ли, любовью отмечается наш переход из класса в класс. Задачи у меня более чем простые. Кто-нибудь и определил бы их как поиски (неразборч.) из пункта А в пункт Б, я же склоняюсь к тому, чтобы назвать (неразборч.)…

Я тороплюсь, спешу, я хочу оставить без сожаления все детские забавы – во имя ждущего меня за дверью. Когда-нибудь, помню я, у того, кто ждёт, терпение лопнет. По пятам, ко всему прочему, следует Рудольф. Юрод, дурак с бубенцами! Никогда не отшатнётся он в порыве отвращения от мертвечины, которую по недомыслию своему называет искусством, никогда не рассеется чад, окутывающий его толстую, вздорную голову, никогда не услышит он смех беса, сидящего у него на шее с прутом, на конце которого болтается ватная морковка. Никогда не взглянет он в строгое лицо безумия и не узнает в нём прежнего ангела-хранителя, проросшего сорной травой, как разбитое ведро на пустыре.

Теперь мне смешно. Смотри-ка, ему смешно! Но я не смеюсь. Кажется опять, что если бы не было того-то, не случилось бы этого, не дуй в один прекрасный день сильный ветер, не сорви он с головы моего будущего отца фуражку, не иди тогда же будущая моя мать по улице – кто знает, смог ли бы я так рассуждать?

Но я не смеюсь, опуская целые звенья в опостылевших причинно-следственных связях: минуя нос Клеопатры, перехожу к падающей в пыль фуражке, к тому, кто будет моим отцом, к той, кто наклонилась, подобрала подкатившуюся к ногам фуражку и подала тому, кто отряхнёт её рукавом, присмотрится пристально к той, кто – вот мерцает в ней жена – станет мне матерью, дверью, распахнутой стоном и богатством тел. И, клянусь, трубят трубы! Льётся вино весенней рекой, старики бьют коров и быков на свадебный пир, бурлят чёрные котлы, земля весной оттаивает, оттаивают весной и покойники, каждую весну оттаивают мёртвые – груда костей в липкой зловонной жиже. Где-то забрезжил я. А что, вполне возможно!