Расположение в домах и деревьях

Это я помню как сейчас – мне приятно было лежать, нахально не обращая внимания на разверстые в паническом ужасе окна двухэтажного дома, выросшего, подобно дурному сну, за зиму по соседству. О, жирные жёны работников средней руки, увешанные самоварным золотом, о, визгливые жёны рабочих, исходящие злобой при виде своих соседей, о, дочери рабочих, служащих, оставшиеся дома неведомо зачем, о, двухэтажный урод – коттедж, созданный для утоления мутной похоти обладания, разрывающей грудь каждого из обитателей!

Я мстил тебе своей ленью, я издевался над твоими дочерями, остро выглядывавшими из-за жирных матерей, из-за дурацких портьер, я видел, как хищным блеском пробегает по зрачкам твоих матрон не такая уж и запретная мысль – близок локоток, да не укусить! – когда я праздно, попирая все законы, переворачивался медленно со спины на живот, с живота на спину, а то и вскакивал во весь рост, распугивая воробьёв, срывая гроздь аспидно-чёрной черешни.

И снова пластом рухнуть на крышу, лечь, умереть два-три раза, встречаясь иными глазами со слюдяным наваждением стрекозы, падающей томяще-долго-высоко – забралась, косо метнулась, за веками рдеющие, до боли раскалённые по краям листья беспечно меркнут.

46

Но что-то во всей этой восхитительной картине меня не удовлетворяет. Немудрено – прошло-то сколько…

Сначала! Конечно, сначала. Начнём ещё раз, погрузимся отважно, нырнём туда, где тень приветную я встречу. Нет, в самом деле, что же это такое! Почему не обратить взор вспять и не возвратиться во времена, когда… когда… Что когда? Не волнуйся, начни ещё раз, ты сказал: посмотреть назад и увидеть… Что ты увидишь? Выпей вина, так… это вода, вино – в другом стакане… ну? Не заставляй себя ждать, ну, что ты видишь? Что это там? Хорошо, не надо. А левее? Не упрямься, не думай, что ты какой-то особенный, у всех всё было… Что? Погромче, пожалуйста.

Машем, машем руками… размахиваем до одури, забывая друг друга. Уподобим руки знамёнам герцога Кентерберийского, властелина дождя, повелителя лени. Гадкого пьяницы-старикашки, моего старинного друга, покровителя бездельников и лгунов!

А куда лезешь, бездомный? Чего вздумал!

Веками могу ворошить я время, как сухую траву в ночном поле, и не находить своей родины. Впрочем, кто-то обмолвился, что созвездие Водолея тогда… несколько звёзд… три-четыре гнилых яблока в доме Луны – трепетнейшей сестры земли, которая всё тяжелей, всё светлей на срезах, – пусто в небесах, и в земле спят её обитатели. На конце ветвей собирается влага, сонно покачивается, разрастаясь причудливыми студенистыми плодами.

Три-четыре звезды бегут рядом в стеклянных ветвях. Земля и небо, день и ночь, свет и тьма – божественный лабрис воздаяния занесён над затылком.

– Великолепие и слава! Счастье хохочущим над гробами. А что то царствие небесное? А что то второе пришествие? А что то воскресение мёртвых? Ничего того несть. Умер кто – ин по те места и был.

– Прочь! Да уберите кто-нибудь пьяницу! Ничего не видно! Пьяницу, старика уберите! Позор какой… – из толпы, разбегаясь в стороны, – посторонитесь! Вы что, угорели? Пройдите в стороны. Чего язык распустил! Будто в первый раз на похоронах. Гроба что ли не видел! Экое диво! Нашёл, чем удивить – гробом. Вот я тебе по твоей поганой морде сейчас съезжу и удивишься тогда у меня, как маленький. Стойте! Дамочка, кого хоронют? Не вашего. Ваш – там, за дантистом будет. Заколотили уже… Сейчас, говорят, на застёжках делают: чик-чик и норма, покойникв гробе, и то – как начнут колотить, думаешь: в гробу и то покоя не дадут. Гвозди – гвоздями, я вам скажу, но минута чувствовалась какая! Вам бы из пушки палить – тогда бы ещё не такое почувствовали, да уберите старика. Чей он? Прочь, скотина!

– Отойдите, отойдите… – раздались озабоченные голоса. – Не пихайтесь, пожалуйста, как можно! здесь же дети… вы что!.. – кто-то зло, а за ним родственный как бы голос в тоске, хохотом нехорошим исходя:

– Ух, не могу! Ух, мамочки, не могу… Ох! Ба… ох, не могу! – барабан круглый! Ух-хо-хо-хо!

– Всё. Идёт! Цыц, барабан!

– Вот она… прошептал кто-то с завистью. – Смотрите, вот она! – Возгласы восхищения, изумления прокатились по толпе.

– Выглядит – пальчики оближешь!

– Какое печальное лицо!

– Она идёт к нему!..

– Она…

К могиле шла моя мать. Она шла в белых одеждах. Края белых одежд были измазаны мокрой глиной. На спине разошёлся шов. Мать была полной женщиной, и ей стоило большого труда сохранять плавную походку, плавную, величавую походку. Мать моя шла, а бабушка во весь голос рыдала.

На краю могилы мать остановилась и задумчиво опустила бумажную розу в глиняную яму, на дне которой косо торчал алый гроб моего отца, её мужа-полковника. Стон восторга поднялся над головами.

Как в испорченной кинокартине, где-то за прутьями сирени опять шёл старик в галошах, раздирая глотку древними Ведами: «Ку-да уш-ли, ко-о-о-о-ровы, ку-да уш-ли вы-ы-ы-ы-ы! Божественные коровы, тучные, прекрасные, нежные, белые, молочные коровы!»