Расположение в домах и деревьях

– Мы, как зайцы, ободрали древо познания, – процедил я не то, что хотел. – Мы сожрали его с потрохами, выели корни, источили ствол. Древо познания приказало долго жить… Наливай, наливай! – прикрикнул я на тётку, отлавливая в кармане сдачу.

– За упокой древа познания. Так вот, для чего я говорю всё это? Слышишь ты, больной зобом слон! И ты, лингвистка… Я говорю это для того, чтобы вы поняли – наказание заложено в самом грехе. Мы сожрали древо познания, и ничего не произошло! Меня вот только блевать тянет… Вот такая вам метафизика… я только ждал, ждал, только выбирал! Я попался на крючок гуманизма, вот мой грех! Каюсь! – крикнул я напоследок и, сухо кивнув на прощание, не подбирая денег, выпавших из рук, пошёл прочь. На этот раз вино оказалось более благосклонным. Идти стало приятно. Я мог, сколько влезет, думать об отъезде. Если ничего не изменить, то хоть присутствовать нужно, не убегать, не бросать себя тут и там. Сколько меня там и тут! О поле, поле…

57

– Я простыл. Это потому что я простыл, – сказал я, заслышав шаги Веры.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.

– Плохо. У меня в голове всё путается. Знобит. Часом, нет ли у тебя аспирина? А впрочем, надо выпить, смыть вкус блевотины. Несколько десятилетий назад смывали кровь… кровью смывали кровь. Блевотина порождает блевотину, но никогда не порождает вина. Я тебе нравлюсь? Я ведь бываю иногда умным, со мной держи ухо востро.

– Дурак, – сказала она. – Ох, какой дурак!

– Почему бы тебе не поцеловать меня? – полюбопытствовал я и тут же качнулся от затрещины.

– Животное, – произнесла она.

– Тра-ля-ля, мы везём с собой кота… – пропел я. – Ночь любви, дщери иерусалимские, считается закрытой.

– Уходи, покуда я не сказала тебе это по-другому!

– Мы не подобрали деньги, – вспомнил я, но она, повернувшись спиной, быстро удалялась. – Эй, постой! Так не годится, ты не накормила меня! Постой! – кричал я вдогонку и, кажется, даже вдохновенно подпрыгивал на месте. Внезапно она повернулась и решительно пошла ко мне.

– Ты меня убьёшь, – проговорил я. – Я паду в сражении.

– Я передумала, – устало сказала она. – Мы пойдём, куда собирались. Тебя заберут.

– Как же! Непременно. А тебя будут мучить угрызения совести… Хорошо, согласен, не буду больше, – поспешно продолжил я, заметив, как она что-то хочет сказать. – Пойдём и где-нибудь выпьем эту злополучную бутылку. Потомучто просто смешно сказать! Этому никто не поверит. Давай пакет.

– Возьми, – угрюмо отозвалась она. Можно было сказать, что её нерадостный тон меня немного смутил и отрезвил; да нет же – не от вина же мне, в самом деле, стало так и не от её тона, но она сказала что-то, что не имело значения, потому что я сам мог бы взять, не спрашивая на то её позволения; а сказала – ичто-то накренилось во мне, а потом вовсе рассыпалось, и я как бы вынырнул, набрал воздуха, и потом всегда после хорошо, тихо, в ушах покалывает; ноет там, где сердце, выпить хочется, – ну, просто утри пот со лба и заваливайся спать, и тебе ничего не грозит, ты монах, у тебя под рясой меч за вервие заткнут – подурачился и будет; мы писали, мы писали, наши пальчики устали…

Всё это время, до слова «возьми», до угла, где произнесла это слово Вера, начиная с площади – до сих пор, всё это время, когда я бесновался, как одержимый, точно мухомора объелся – на меня бескровное лицо Сони смотрело, и вот-вот оно должно было приблизиться (когда-нибудь это произойдёт), и из-за неё, то есть из-за Веры – напомнила ведь, не хотела, а напомнила, – как это говорится: косвенной причиной, косвенным поводом? косвенной уликой? – как-то так говорится, а потому пришлось снова смотреть в белое обескровленное лицо, притаившееся в своей наготе, в победной наготе, и мне это опять напомнило какой-то частокол, – где я видел? На какой картинке: дым, угли, частокол и на острие голова с улыбкой леонардовского Крестителя? Вызывая ясное воспоминание о муке, от которой растекалось по телу недоумение, потому что одновременно – отталкивающая и блаженно-бесконечная на лице, на котором, кроме этого, ничего не было; нагое лицо, ни одной шелковинки, нужной мне, чтоб придти в себя, но всё же только лицо, а не та мука – не то, что парило как бы над ним искажённым отражением. И зная, ничего не могу поделать.

Тут я не солгал – каждое знание представляет до поры до времени (пока не убеждаешься в его бесполезности) уловку. Одна лучше, другая беднее. Иногда снится, что летаешь, а на самом деле бьёшься в простынях, как рыба на сковороде. Бог – на стороне больших сковородок. Я окинул мысленным взором день, окончившийся минуту назад. День был велик. День был многообразен. День требовал украшений памяти. Но день кончился, а вместо украшений он получит от меня кукиш.

– Завтра я уезжаю, – сказал я Вере. – Нет смысла больше ждать.

– Как хочешь, – ответила она.

– А теперь пойдём. И по пути ты мне расскажешь, что происходило с тобой у Фомы. Я к нему питаю братскую любовь.