Расположение в домах и деревьях

Но почему так! Почему они говорят, рассуждают, оценивают, лезут, куда им не надо, неся за собой отупение, покорность, – когда им жить, как цикадам, и того меньше – лишь миг приближения, угрюмого потемнения зрачка, бессмысленного для дурака, взыскующего речи – собственного повторения, а для меня куда как непостижимого, подобного (о сумасшедший зрачок!) секрету всех снов, одному и тому же для всех, доводящему до остервенения.

Почему они ничего не понимают! Ведь белыми нитками власть их шита, их смирение, покорность… Или мне терпения не хватает? Раньше, вроде, хватало, не обращал внимания раньше – так, что ли? Желание – штука густая. Вот она меня во второй раз продырявила, и только ветер гуляет в дырах. Во второй раз я оглянулся на неё, и что же я думаю: откуда у них непримиримость, средневековая жестокость – ведь они сразу же забывают то, что тебя уничтожает постоянно, они годятся только на то, чтобы выкрасть твою мужскую одежду, вырядиться в неё, не быть женщиной – где берётся непоколебимая уверенность в непогрешимости, которую они декларируют на всех перекрёстках, выставляя огромные животы в окружении свиней… – а раньше ведь не свиньи, раньше воины, прежде когда-то могучие спутники в странствии, обрамлённые курчавыми бородами, солью пустынных морских путей, просыпанной мужской рукой на небеса, освящавшие каждую пядь пройденного. Прожорливые твари! Сколько костей в подполах домов… «нежные и бесстыдные?» Что стыд!..

– Отруби мне голову, – сказал я, а сказав, убрал ногу, придерживающую дверь, и вышел на улицу.

– Тебе надо отрубить язык, а не голову.

«Нашему малышу плохо, – подумал я косо, – наш малыш что-то раскапризничался».

– Не капризничай! – шутливо сказала она. – Ты не ребёнок.

– У тебя есть чувство юмора.

Портвейн хлынул из меня порядком уже обесцвеченной жидкостью. Желчь ударила в нос, взорвала все средостения, и судорога мгновенно подчинила тело жалкой прямой, в которую я врастал, словно в каменную стену. «Тридцать две тысячи, – отрешённо пришло на ум. – Пожалуй, тридцать две тысячи могли бы меня спасти».

– Отойди! – выдавил я и схватился за бронзовую ручку двери. – Отойди, отвернись, сука! Что разглядываешь?.. – Вторая волна рванулась из горла, и я в отчаянии ударил рукой по стеклу, внимательно прислушиваясь к изменениям, происходившим в моём настроении и в желудке. Ударил я несильно – побоялся стекло высадить. Однажды кто-то ударил, три года потом рукой двигать не мог… Впрочем, я, конечно, напутал, он бутылку открывал, пробку выбивал.

Ох, открой же, тётка, откупори мороженицу. Она приоткрыла и угрюмо уставилась на меня. Я сказал, что мне надо умыться. Она пропустила меня, не сходя с порога, поглядев недоброжелательно в сторону Веры. Что думала Вера, я не знаю – кое-как протиснувшись мимо тёткиного живота, я вбежал в жёлтый полуподвал и увидел недопитую бутылку на прилавке. Джентльмены поднимали бокалы, пушечная пальба слышалась со стороны гавани, джентльмены лукаво подмигивали мне, пуская дым стальными кольцами, отточенными до остроты бритвы.

«Неужели портвейн сыграл с тобой такую непристойную шутку? Так быстро? Не побыв розой, обратился в пепел?» – спросил я себя.

«Полюбуйся, урод, полюбуйся, – глянул я в зеркало, – на кого ты стал похож! Поумничай ещё чуть-чуть, сорви аплодисменты, заработай ещё поцелуй. Рудольф на этот раз наградит тебя, прижмёт к обвисшей кудрявой груди, оросит слезами братства: «прожорливые, нежные, бесстыдные…» Боже мой, дожил!»

Сказано нечто значительное. Готовь стило!

– Часовые были сняты бесшумно, – сказал я вслух, не отрывая глаз от джентльменов, утопавших в креслах. – До рассвета город был взят. Голыми руками и живьём. Я был убит в контратаке.

– Браво! – заметил пухлый в расстёгнутом камзоле. – Вы неплохо поработали.

– На славу, юноша, на славу! – подхватил его сосед с лошадиным лицом, перехваченным наискось жирной атласной повязкой. – Я помню, как в одном бою…

– Ну уж, вы помните… – поморщился пухлый. – Я рад, – торжественно заявил он и выпустил маленькое кольцо, которое с устрашающей скоростью понеслось прямо мне в лоб. – Не идентифицированные летающие объекты, – усмехнулся он, наблюдая, как я уворачиваюсь от кольца. – Вы оправдали мои надежды.

– Благодарю, – поклонился я и вылил остатки в стакан. Сзади, почувствовал, вцепилась в плечо мягкая лапа тётки. За локоть тянула Вера. Я обернулся и, протолкнув порцию глотками внутрь себя, сообщил им:

– На этот раз всё обошлось.

– Сейчас же покиньте помещение! – потребовала тётка, а с плеча руки не сняла.

– Но прежде я расскажу… открою вам тайну нашего грехопадения. Убери руки! – корректно заметил я тётке, наступая ей на ногу.

– Ой! Вы на ноги наступать! Я звоню в милицию! Очистите помещение!

– Диктую, – сказал я.

– Вот ты, – снова обратился я к тётке, раскрывшей рот для нового потока обещаний, – ты, большая слониха, страдающая зобом и неврозом, ты знаешь про детант. Вот она, – указал я на Веру, – лингвист. К примеру, я – ничем не выдающийся ночной незнакомец. И тоже кое-что знаю…

Я выдержал паузу, за время которой мне опять стало худо.