Расположение в домах и деревьях

А тут и боль возвратилась. Что ты видела, боль, в других землях? Что творится в странах восходящего и заходящего солнца? Кого любила ты? Какие тайны открылись тебе? Шепталась ли ты с мумиями в пирамидах? Пела ли свои песни Нараяне? Старая знакомая в выгоревшей шляпке.

Стерильные стекловидные пальцы принялись шарить в моём теле, ощупывать, перебирать, точно узнавали: многое ли переменилось за время отсутствия, и я ощущал её первые, пока опять чужие прикосновения, открывая безропотно ей клетку за клеткой, снимая белоснежные покровы с зеркал, в которых вот-вот с минуты на минуту явится мне знакомый облик.

Мы пошли. Мы выкрали себя из комнат, а до этого – из материнского чрева.

Над крышами курилась белёсая не тьма… нет. Чёрт возьми! Когда я, наконец, привыкну к этому, когда я научусь видеть ночь там, где её нет! Осторожно шли вдоль стен, – не поскользнись, осторожно! – рассеянность, лёгкость обнаруживая в движениях, молчание на устах, что явственней слов, преследующих беспорядочно, заражая, наподобие чумы – архипелаги и острова.

Итак, из пункта А в пункт Б вышел путешественник.

Пункт А розовел в лучах восходящего солнца. Напротив, пункт Б укрыт был ночной мглой, в которой угадывались очертания строений, – в одном из них зелёная лампа светит, ложечки звенят, лица склонились над скатертью, в другом – шумная компания расположилась, вино допивают, о справедливости спорят, в третьем – у незакрытого окна я сижу, не отворачиваюсь от стены, отсыревшей за время затяжных дождей, в четвёртом – то, что и в первом, в пятом – то, что и во втором, из окна седьмого, опустив монетку в щель подоконника, можно рассмотреть полковника Теотокопулоса, идущего по улице.

Ах, как благоухает сирень за низкими заборчиками палисадников, там, где так аккуратно выполот бурьян и к тому же петуния… Не пожалев ещё одной монетки, возможно рассмотреть, во что одет молодой полковник, которому не суждено стать генералом – вот кубы на петлицах, нет, шпалы… плохо видно; вот пыль на глянце шевровых сапог, вот румянец смуглый на идеально выбритых щеках. А хорошей формы голова (к слову, выбритая без единой царапины – искусство!) точно посажена на плечи. И ещё свободные часы в маленьком, заштатном городке, куда принёс полковника поезд, состоящий из двух вагонов – дела, дела!

А давно ли рыбий жир… то есть, не у него рыбий жир, но что там давно! – фортуна и только; спроса с неё никакого, вертит своё колесо, как проклятая, глядишь и вывернешься. И столь крохотен этот железнодорожный узел, что фуражку можно снять и незаметно головой покачивать, как бы в такт синим гудкам со стороны насыпи, за которой депо, – «овечки» посвистывают, катаются вдоль и поперёк, как в игре, как в картонной коробке трамвайчики. Можно, можно снять фуражку или ещё пилотку?.. Голову окунуть в свежий воздух, светлый череп… Рукой можно по черепу провести, пощупать его выпуклости на темени, крючки расстегнуть.

Но до чего хорошо вечером! До чего хороши сапоги, как ловко стискивают икру, и ступать в них приятно весьма, и земля податлива, не отталкивает, как бывает с недосыпу после дежурства, и никто, положительно, не может на этой улице испытывать к кому-нибудь вражду. О, чушь! На этой-то улице? Усаженной пирамидальными пыльными тополями, уставленной домами ровнёхонько – зажиточно, ничего не скажешь, – выкрашенными чем-то сладко-кремовым с нарочно выделенным мелом наличниками и карнизами, голубеющим и в сумерках над невероятно разросшимися кустами сирени, лиловой, персидской, впитывающей ночной туман, или мелкой, остро-белой – любую из ветвей притяни к себе и надломи. За портупею воткнуть?

Потеха, потеха… Опустим монетку – и поднимется ветер, опустим монетку – польётся дождь. Вышли все монетки, нету.

На плече путешественника висела… сумка. Если бы плащ, то он бы висел, мы говорим висел-а, что немаловажно. Люстра висела, сумка висела, набитая винными вишнями, гроздь винограда висела, плащ висел. Спрашивается, сколько часов прошло? А чтобы понятней, проще – сколько лет?