Расположение в домах и деревьях

Чернил в приборе не было. Они высохли тогда, когда разбились на танцовщице фарфоровые кружева. Чернила высохли, оставив после себя золотисто-чёрные наросты.

Описание комнаты занимает без малого восемь страниц убористого почерка. Всё в таком же духе. Оказывается, я с неизъяснимым терпением и упорством перечислял складки на пыльных вишнёвых портьерах. Почему-то тогда нравилось прятаться за ними и не отзываться. Да, и за окном с незапамятных времён стоял куст жасмина. Не выношу его запаха. Судя по всему, начало найти можно. Во всяком случае, начало того, чего потом не выносишь. Например: какао, жасмин.

Подробнейшим образом я умножал вещь на вещь: гвоздь в стене, резьба на дверцах письменного стола, чернильный прибор из мрамора, на котором однажды пролежал долгое время кусок отцовского пальца – нетленный. Бумаги в ящиках. Подолгу останавливался на том, как открывалось окно, в какую сторону. Какие особенности были у каждой рамы, как они скрипели, когда дул ветер, хлопали, когда перед дождём налетал ветер и мелким сухим листом сёк стёкла… запах мокрый. Всего лишь незначительная часть громоздкого, утомительного описания. Уже ненужного. История окончена, как говорится, приступим к её прочтению. Расхаживая по комнатам, проходя сквозь бесчисленные двери, возвращаясь, выходя и вновь входя…

Ни слова о памяти. Отвергли её в самом начале. В каком начале? Обжигающая чашка какао? Куст сирени, жасмина?

Хотя… возможно, я иногда прерывал хождения, останавливал карандаш, смотрел безвольно – вечер являлся из числа многих, что были. Любопытно, что когда писал, останавливался, цепенел – со стороны видел, как ложится на моё чужое лицо надменная, вросшая ныне (и хочу верить до конца уже) надменная гримаса. Зелёная лампа, звон чайных ложечек, лилии медовые в высокой стеклянной вазе, ласковые отсветы на лице бабушки, шёпот её: «Ох, и пришлось… дед тогда не то, что теперь… брат был, а он и говорит…»

Вероятно, многих слов не понимал, а многие не нужны были, ибо не настал ещё для тех вещей срок, когда потребовали бы они имён. А потом – другие комнаты, куда свет проникает уже сам по себе, не освещающий, но на который смотреть можно – не светом видеть, но на свет смотреть. Так кто-то в полночь приезжал, и голоса за дверью, свет полосой под дверью на полу, скрипящий пол. Так приезжали. Когда они приедут? Когда пойдут дожди?

И моя кровать у окна, плывущего в аквариуме высокого зеркала, а в окне дрожит, трепещет, переливается белоогненная точка звезды. Песчинка во сне, соль на языке – спустя много лет я чудом отыщу её, и дождь, и сонную прелесть отражений в стихах одного пьяницы (он скажет, а потом забудет): «Здесь первая ступень к Полярному престолу, здесь летней ночью сонная белизна, а в небесах, как ни ищи – ни облака, ни дна. А в небесах чуть тлеет снежный Веспер, горючей солью шорох у виска, случается, замрёт – и тишина и воды в туман зеркальный слиты у окна. В туман зеркальный слиты рукава недвижной реки, – бледнеющий шиповник не шелохнётся в мраморных садах… Здесь август бел, как известь на холмах прочитанной Флоренции, когда чума, когда? когда?» И ладно, что забудет, не его забота помнить, выслушивать упрёки в подражании, эпигонстве.

Песчинка во сне, соль на языке, соль «на виске».

И тогда, когда затихло в комнатах, я спасался от звезды, перебегая к Соне, и она шёпотом спрашивала, протягивая руку, нащупывая мою ладонь (будил её), почему не сплю, опять звезда? что видел днём…. Или быстро-быстро, чтоб не слышали, шуршали, словно песок в часах, о странах ещё непонятных, но более близких, чем теперь. По вечерам отец иногда нам рассказывал, откидываясь на спинку кресла, – сказки, сказки, туманные, неясные. Я ложился у стены, а Соня отодвигалась к краю. Коленями я ощущал, как прохладно она жива. – «Согреться не могу…» – шурша смеялись. Скрипели тонко дверью, выбираясь, – она в платке пуховом на сорочку, – на кухню, к окну, в котором снег. Снег зимний, ночной, радужный. Летом – фонарь.

60

Ах, если бы я смог написать книгу! Ту самую, о которой думал, став старше годами, о которой нередко говорил потом Соне. Медленную книгу, бесконечно медленную книгу, медлительную, как утрата. Но о какой утрате могла идти тогда речь? Мы ожидали, будто маленькие зверьки ожидают, не ведая ещё ни благости, ни зла, не зная, что такое ожидание. Довольно было нам того, что знали каждую минуту, того, что сообщалось нам бесконечно щедро, того, что разворачивалось, росло в каждой минуте.

И как бы ни было бесплодно описание, оно наделяло меня свободой, во всяком случае долго казалось так, – и свободе я отдавал во власть прожитое насквозь. Если буду отвлекаться, это необходимо, чтобы не упустить главного. А главное тут…

Трудно сказать. А ещё труднее поверить! Но кто тебя просит верить? Изволь смотреть и слушать.

– Интересно, если выйти замуж… – смотрю и слушаю.

– Зачем? – смотрю и спрашиваю.

– И то правда… – слышу, укрепляясь в том, что никакой книги мне не дано написать, потому что я либо спешу, либо опаздываю.