Распутье

Груня завернула к Сониным. Села на лавку, уронила руки на колени. Даже не взглянула на прошмыгнувшую мимо нее в горницу диковатую Саломку. Задумалась. Сжалось сердце. Поплыли круги перед глазами. Закружилась голова. Прошлое больно стебануло. Надежд увидеть Устина или снова полюбить его не было. Да и не хотела она той встречи. Все перегорело. Тряхнула головой, рассыпала косы, тихо сказала:

– Саломея, ты меня не бойся. Не за Устином пришла. Да не смотри так сердито. Стара я для Устина, душой и телом стара. Каторга состарила. Баба Катя, не слышно ли чего о Шишканове?

– Как же, он у нас голова, земством заправляет. Но худы его дела. Третьеводни кто-то стрелял в него. Промазал. Явно не охотник. Подозревают Евтиха Хомина. А неделю назад стреляли в Петьшу – Устинова побратима…

– Пётр, он в земстве? – подалась Груня.

– Там же. Большевиком стал. Туда же подались Арсё и Журавушка. Счас они дома, Саломка, позови их, пусть проводят Груняшу к своим. На дорогах стало опасно. Петьше тоже нелегко. Милицию, что собрали из дезертиров, он разогнал. Все сплошь ворами оказались, начали хватать крепких мужиков, отбирать у них деньги и золото. Ещё куда ни шло, что хлеб берут под бумажки, но то, что до денег добрались – это бандитизм. Вот Лагутин-то и приструнил их. Кузнецова, коий убил в Кокшаровке старика (всё хотел с ево стребовать золото), под расстрел приговорили, но тот убежал в тайгу, а с ним и эта банда. Пригрозил, что при случае посчитается с Лагутиным и Шишкановым. Но счас собрали ладный отряд, всё больше из бедняков и фронтовиков. В том отряде и мой старик. Макара-то помнишь ли, ну моево сынка? Пришло письмо, что едет домой. Уж как оно дошло через такую мешанину, того понять трудно. Газеты уже сколь дней не приходят.

Арсё и Журавушка проводили Груню до Чугуевки. И не зря. Мимо них проскакал на рыжем жеребце Мартюшев, опалил взглядом побратимов и Груню, скрылся за поворотом. Чуть позже догнал их Степан Бережнов. Проскакал мимо и тоже слова не сказал.

Лагутин первым облапил Груню. Настя тоже была рада гостье. Прибежал Шишканов. Начались разговоры, воспоминания. Вспомнить было что. И тот выстрел по Безродному, и смерть Баулина, и тюрьму… Но Устина не вспоминали. Обходили его, как запретную тему.

– Оставайся у нас. Работы всем хватит. Будешь секретарем в нашем земстве, – уговаривал Шишканов.

– Нет, пойду в город. Там ждёт меня знакомый по Сахалину. Из большевиков, с ним и буду работать. Вот кто бы проводил меня? Когда шла сюда, не боялась, нищенка, а пойду отсюда уже богачкой. Могут ограбить, больше того – и убить.

– Добре. Завтра идет почта до Спасска, сопровождать будут Арсё и Журавушка. Они-то и проводят тебя. Банда Кузнецова шалит на дорогах. Это наша бывшая милиция. Обрадовался я, дезертиры, мол, против царя, а они просто грабители, чуть всю долину против нас не подняли. Едва угомонили народ. Юханька тоже было со своими хунхузами ко мне, прогнали тоже. Петро таких двоедушников за версту чует. Да и его побратимы нюх еще не потеряли, – ровно говорил Шишканов, осуждая себя. – И верить бы хотелось каждому, а опасно. Люди руками до нутра лезут, а рассмотришь – сволочь из сволочей.

– О Черном Дьяволе ничего не слышали?

– Я видел его в верховьях Кривой. С волками повязался. Шёл ко мне, но волки узвали за собой, – с грустью проговорил Журавушка. – Большущий. Еще больше стал. Вот и все.

– Вот и все… – тихо повторила Груня. Тоже загрустила.

– О себе-то что не рассказываешь? – спросил Шишканов. – Как там каторга?

– Неинтересно. Каторга есть каторга. Сильный подавляет слабого, а добрякам так вообще места нету. Не люди, а звери. Там человек перестает быть человеком. Наивысшее наслаждение – унизить ближнего; больше того – уничтожить его. Грязь, вечная вонь, стоны, кровь, смерти. Все обычно, как мы с вами хлеб едим, как воду пьем. Хочешь из человека зверя сделать – отправляй на каторгу. А если еще Сахалинскую, то и вовсе ладно.

Утром Груня уезжала с почтой. Везли деньги, письма. Пять милиционеров сопровождали почту. Знать, бандиты живы. От них можно и нападения ждать…

4

А Черный Дьявол, до сих пор не забытый людьми, жил неспокойной жизнью дикого волка. Всегда настороже, всегда готов к бою. Его оружие – клыки, его оружие – смелость.

Пришла зима. А с ней новые трудности, борьба за продолжение рода. Волки сбились в стаи, шли по тайге, оставляли за собой опустошение. Привёл стаю волков светло-серый волчонок. Может быть, затем и привел, чтобы отомстить Чёрному Дьяволу. Сильный и заматеревший, а с ним молодая волчица, десяток волков. Повёл стаю на логово Дьявола, чтобы разорвать обидчика. Но по молодости своей ошибся. Волки отказались идти в бой. С сильным должен драться сильный. И было бы бесчестно всей стаей нападать на одного или трёх волков.